Падший ангел

как был поэтом, так им и остался. Еще до принятия

окончательной фамилии-сана Тайгин, то есть до от-

сидки, писал он стихи под псевдонимом Всево-

лод Бульварный, с непременным добавлением к

«сану» — «лирик-утопист». Должно быть, из про-

теста и самоутверждения. А первую книжечку своих

стихов назвал по-киплинговски решительно — «Ас-

фальтовые джунгли».

А в «бурной действительности» Борис Тайгин

продолжал водить по ночным улицам Ленинграда

грузовой трамвай, работая вагоновожатым.

Борис Тайгин издавал стихи своих сверстников,

и зачастую только его самиздатскими страницами

ограничивалась жизнь этих стихов. Почти все напи-

санное мной за годы, когда я не печатался совсем

или печатался не слишком часто, более тридцати ми-

ниатюрных сборничков — издания «Бе-Та». Но, по-

жалуй, самое замечательное произошло со сборни-

ком Николая Рубцова «Волны и скалы», тоже уви-

девшим свет в издательстве Тайгина и нигде более.

Рубцов представил книжку вместо рукописи, когда

поступал в Литературный институт, и многие, глядя

на обложку сборника, решили, что в руках абитури-

ента государственное издание — столь искусна была

имитация шрифтового набора на обложке. Об этом

тайгинском сборнике ранних стихов Н. Рубцова пи-

шут уже в официальных трудах, посвященных твор-

честву замечательного стихотворца, который не раз

бывал у меня на Пушкинской и даже посвятил та-

мошним дворам и квартирным трущобам одно из яр-

чайших своих (и редчайших) городских стихотворе-

ний, редчайших, потому что лирику Рубцова никак

нельзя назвать городской, хотя и сугубо деревен-

ской — тоже.

Трущобный двор, фигура на углу,

Мерещится, что это — Достоевский...

Нельзя сказать, чтобы Николай Рубцов в Ленин-

граде выглядел приезжим чужаком или душевным

сироткой. Внешне он держался независимо, чего не

скажешь о чувствах, скрывавшихся под вынужден-

ным умением постоять за себя на людях, умением,

приобретенным в детдомовских стенах послевоен-

ной вологодчины, в морских кубриках тралфлота и

военно-морской службы, а также в общаге у Киров-

ского завода, где он тогда работал шихтовщиком, то

есть имел дело с холодным, ржавым металлом, иду-

щим на переплавку. Коля Рубцов, внешне миниа-

тюрный, изящный, под грузчицкой робой имел уди-

вительно крепкое, мускулистое тело. Бывая навесе-

ле, то есть по пьяному делу, когда никого, кроме нас

двоих, в «дупле» не было, мы не раз схватывались с

ним бороться, и я, который был гораздо тяжелее

Николая, неоднократно летал в «партер». Рубцов не

любил заставать у меня кого-либо из ленинградских

поэтов, все они казались ему декадентами, модер-

нистами (из тех, кто ходил ко мне), пишущими от

ума кривляками. Все они — люди, как правило, с

высшим образованием, завзятые эрудиты — неволь-

но отпугивали выходца «из низов», и когда Нико-

лай вдруг узнал, что я — недоучка и в какой-то мере

скиталец, бродяга, то проникся ко мне искренним

уважением. Не из солидарности неуча к неучу (в

дальнейшем он закончил Литинститут), а из соли-

дарности неприкаянных, причем неприкаянных

сызмальства.

Зато, обнаружив кого-либо из «декадентов», си-

дел, внутренне сжавшись, с едва цветущей на губах

полуулыбкой, наблюдал, но не принимал участия и

как-то мучительно медленно, словно из липкого ме-

сива, выбирался из комнаты, виновато и одновре-

менно обиженно склоняя голову на ходу и пряча

глаза. А иной раз — шумел. Под настроение. И го-

лос его тогда неестественно звенел. Читал стихи, и

невольно интонация чтения принимала оборони-

тельно-обвинительный характер. Занимался Нико-

лай в литературном объединении «Нарвская заста-

ва», там же, где и Саша Морев, Толя Домашев,

Эдик Шнейдерман (о котором в стихотворении Руб-

цова «Эх, коня б да удаль Азамата...» в строчках

«...мимо окон Эдика и Глеба, мимо криков: «Это

же — Рубцов!»). И здесь необходимо сказать, что

тогдашний Рубцов — это совсем не тот, что Рубцов

нынешний, хрестоматийный, и даже не тот, явив-

шийся в Вологду прямиком из Москвы, по отбытии

лет в Литературном институте. Питерский Рубцов

как поэт еще только просматривался и присматри-

вался, прислушивался к хору собратьев, а глав-

ное — к себе, живя настороженно внутренне и сна-

ружи скованно, словно боялся пропустить и не рас-

слышать некий голос, который вскоре позовет его

служить словом, служить тем верховным смыслам и

значениям, что накапливались в душе поэта с дет-

ских (без нежности детства) лет и переполняли ему

сердце любовью к родимому краю, любовью к жиз-

ни, терзающую боль разлуки с которой он уже ощу-

тил на пороге духовной зрелости.

Помню, как приехал он из Москвы, уже обучаясь

в Литинституте, и, казалось, ни с того ни с сего

завел разговор о тщете нашего литературного труда,

наших эстетических потуг, о невозможности что-

либо найти, или осветить, или доказать поэтическим

словом в наши столь равнодушные ко всему трепет-

ному, иррациональному времена, времена выжива-

ния, а не созерцания и восторга. «Ну зачем, кому те-

перь нужна вся эта наша несчастная писанина?» —

спрашивал Коля, одновременно с чрезвычайной на-

стороженностью всматриваясь в меня, в мои глаза,

движение губ, жесты рук: не совру ли, не отмахнусь

ли от поставленного вопроса, не слукавлю и тем