Падший ангел

разумное, действенное (письма в милицию, хожде-

ние к следователю, прошение в Прокуратуру РСФСР

и прочие «инстанции» не помогли), а когда встретил

его на комаровской платформе — ничего не сказал,

только беспомощно ткнулся в его лохматую, излу-

чающую немеркнущее мужество физиономию и

замер на миг, словно машина, избежавшая на до-

ждливом осеннем шоссе столкновения с беззащит-

ным зверем.

Мог оповестить о себе монеткой, и необязательно

медной, некто одетый во все заграничное, экстрава-

гантное, в руке подразумевающийся стек или пред-

полагаемая трость — всегда тощий, всегда изящный,

всегда юноша — Виктор Соснора. Не теряя королев-

ской осанки и врожденной гусарской выправки, он

пройдет через кухню среди играющих в шашки или

разливающих ароматную фирменную селянку, за-

мастыренную Савельичем, пройдет, словно сторон-

ний наблюдатель, словно бессмертный Вергилий в

Дантовом аду, просквозит, бросив его обитателям

что-нибудь отвлеченно-безобидное, вроде: «Будто

будет будка Будде, — Будде будет храм на храме, а

тебя забудут люди со стихами и вихрами». И никто

не оскорбится его выправкой и его фразой, потому

что сигналы сии органичны их испускателю, прису-

щи орлиному носу поэта — как бы пришельца из

других, более симпатичных, античных времен, со-

вершенно случайно заглянувшего на коммунальный

огонек, а на самом-то деле — работавшего на одном

из ленинградских заводов слесарем и одновременно

изобретавшего восхитительные рифмы и ритмы, на-

поминающие разговор инопланетян, оставшихся на

земле по доброй воле, то есть — возлюбивших зем-

ные красоты и обычаи.

На пару с юным художником, будущим поэтом

О лежкой Григорьевым, как Гомер с поводырем, мог

пожаловать художник, будущий прозаик Виктор Го-

лявкин, автор знаменитого лозунга «Привет вам,

птицы!», писавший в то время языком нарочитого

примитива короткие рассказики, не чуждые невин-

ного эпатажа и дурашливого парадокса, которые

именовал птичьим словом «скирли», и в то время

окончательно еще не решивший, быть ему живопис-

цем (заканчивал Академию художеств) или пере-

квалифицироваться в писатели, причем не в «заме-

чательные детские», что с ним в итоге и произошло,

а в писатели бальзаковского масштаба, так как всем

и каждому на полном серьезе заявлял тогда, что

пишет свою «Человеческую комедию» двадцатого

века, что написано-де уже больше половины и что

получается намного интереснее, нежели у француза-

классика. До того как была задумана «Человеческая

комедия», Виктор Голявкин не менее серьезно зани-

мался боксом, был чемпионом города Баку, имел

мощную шею, массивный корпус и «отбивное», без

признаков художественной утонченности лицо, что

не мешало ему ненавязчиво, хотя и постоянно, в ра-

зумной мере интеллигентно острить; тем самым со-

здавалось впечатление, что разум этого человека по-

мещен создателем в некий иронический рассол и,

плавая в нем, насквозь пропитался изящным сарказ-

мом. Люди, подобные Голявкину и Олегу Григорье-

ву, долгое время как бы не жили, а — шутили. Год

шутили, два, десять... И вдруг — не смешно. И тог-

да Голявкин написал чудесную повесть, умную и теп-

лую, серьезную и ласковую — «Мой добрый папа».

А неизрасходованные запасы юмора плюс боксер-

ская закалка помогали и помогают ему выстоять в

приливные часы отчаяния. Однажды, когда от преж-

него веселья, похоже, ничего уже не осталось, Го-

лявкин, сам того не предполагая, весьма позабавил

поклонников своего таланта, да и не только их. В

журнале «Аврора», в самый разгар «дремотно-во-

г» оосо

ровской» эпохи, в дни, когда отмечалось семидеся-

типятилетие Брежнева, напечатали рассказ Виктора

Голявкина «Юбилейная речь» — из прежних голяв-

кинских весьма «насмешливых» запасов. Внешне,

то есть в отрыве от государственного юбилея, рас-

сказ сам по себе совершенно невинный. Типичная

придурковатая невнятица «примитивного» Голявки-

на, где речь идет о каком-то псевдописателе, про-

дукте эпохи. Рассказ как рассказ. И вдруг — снима-

ют с должности главного редактора журнала Глеба

Горышина, вдруг — шум, шорох, шепот и гомери-

ческий смех в окололитературной среде, а в «высо-

ких сферах» — форменный переполох. И смотрите,

дескать, как все хитроумно сработано: семьдесят

пять лет главному юбиляру, чей портрет на обороте

обложки, а сам рассказ — на семьдесят пятой стра-

нице и называется «Юбилейная речь», тогда как

всем известно, что главный юбиляр выпустил оче-

редную книгу, получил за нее Ленинскую премию и

вступил в Союз писателей... Заглянем в рассказ: что

в нем? А в нем, ясное дело, юмор. Хоть и не злая,

но — ирония и застарелый лирический сарказм. На

птичьем языке скирли. То есть все то, что делало го-

лявкинскую прозу неповторимо забавной.

«Трудно представить себе, что этот чудесный пи-

сатель жив. Не верится, что он ходит по улицам

вместе с нами. Кажется, будто он умер. Ведь он на-

писал столько книг. Любой человек, написав столь-

ко книг, давно бы лежал в могиле... Ведь Бальзак,

Достоевский, Толстой давно на том свете, как и дру-

гие великие классики. Его место там, рядом с

ними... Ему поставят огромный памятник... Могилу

его обнесут решеткой...

Позавчера я услышал, что он скончался...