Падший ангел

— Наконец-то, — воскликнул я, — он займет

свое место в литературе.

Радость была преждевременна. Но я думаю, дол-

го нам не придется ждать...»

Там же, на 75-й странице, рисунок: могила с кре-

стом... Могильная ограда, за которой торчит черное

голое дерево с гнездом на вершине. А в гнезде —

Пегас...

Безо всякой натуги мог бы я теперь составить от-

дельную книгу из одних только кратких описаний

многочисленных визитов, нанесенных мне замечатель-

ными людьми в момент (длиною в пять лет), когда

проживал я на Пушкинской улице в девятиметровом

«зале ожидания». Если кто-то из читателей решит,

что бросание спичечного коробка в окно — всего

лишь литературный прием, скажу: ничего подобно-

го. Значит, неубедительно рассказываю, только и

всего. Десятки, многие десятки людей-друзей забре-

дали тогда ко мне на огонек. Не то что теперь, когда

поколение мое, так сказать, остепенилось. Некото-

рые дарили себя однажды. Какая-то группа гос-

тей — постоянно. Не все бросали именно коробок

или монетку. Взлетали к небу и другие предметы,

оказавшиеся под рукой, например, кепки, пробки,

огрызки яблок. Иные из прихожан предпочитали

подавать голос, крича в колодце двора: «Гле-еб!»

И мощное эхо уносило этот прозаический блеющий

звук в блистающие или моросящие дождем выси не-

бесные. Не правда ли, красиво? И — щедро. Такое

не забывается.

Самым популярным двустишием в «зале ожида-

ния» на Пушкинской, в его девятиметровом «дупле»

(так была прозвана комната гостями), звучавшим как

пароль, как девиз, как поговорка, служили нам строч-

ки турецкого поэта Назыма Хикмета: «Если они не

дают нам петь, значит — боятся нас!» Чуть реже по-

вторялись две строчки Веры Инбер: «Мы, конечно,

умрем, но это — потом, как-нибудь, в выходной

день». Повторялись, несмотря на то, что пожилая

поэтесса перед этим «зарубила» первую стихотвор-

ную рукопись хозяина «дупла», начертав на ее стра-

ницах многочисленные фразы вроде: «Это филосо-

фия 1912 года!» Склонялась и всем известная эпи-

грамма на поэтессу: «Ах, у Инбер...» и т. д. Почти

каждый божий день восторженно декламировались

блоковские «Поэты» («За городом вырос пустын-

ный квартал...»), цветаевский «Письменный стол»

(«Вас положат на обеденный, а меня — на письмен-

ный...»), что-нибудь из лирики Маяковского («А

если не буду понят страной...» или «Вот и жизнь

пройдет, как прошли Азорские острова...»), гуми-

левский «Заблудившийся трамвай» («Остановите,

вагоновожатый, остановите скорее вагон!»), что-ни-

будь пастернаковское («Какое, милые, у нас тыся-

челетье на дворе?»), тютчевское («Молчи, скрывай-

ся и таи...»), обэриутовское («Голубая рыбка, жаре-

ный карась, где твоя улыбка, что была вчерась?»),

слегка отредактированное есенинское («Что ты смот-

ришь так синими брызгами, али в морду хошь? В

огород бы тебя на чучело, пугать ворон!»), даже —

из Безыменского («Жила бы Совреспублика, а мы-

то проживем!»). И уж всенепременно, с затаенной

бравадой — из Хлебникова, из «поэта для поэтов»,

но — понятное, вроде: «Эй, молодчики-купчики, ве-

терок в голове! В пугачевском тулупчике я иду по

Москве!» Из уст в уста ходили модные словечки.

Одним из самых популярных, а потому и застряв-

ших в памяти оказалось тогда иностранное словечко

из разряда научных — «сублимировать». И чаще

всех в паре с глаголом «функционировать» нажимал

на это словечко Миша Кулаков. Он и вел себя соот-

ветственно, демонстрируя непредсказуемые превра-

щения из одного состояния, скажем, благодушия,

прямиком в другое — в остервенение, минуя про-

межуточную сосредоточенность. Модным было

тогда и словечко «супрематизм», изобретенное ху-

дожником Казимиром Малевичем на заре века, ко-

торое мы вворачивали в разговорную речь для дока-

зательства «лихости» интеллекта.

В «дупле» до поры до времени, покуда ей не

переломили позвоночник, имелась семиструнная ги-

тара. Под нее пели «авторские» шлягеры того вре-

мени: «Стою себе на месте, держусь я за карман, и

тут ко мне подходит...», или Окуджавины «Шарик

улетел», «Она по проволоке ходила...», или бело-

гвардейски-дальневосточную «Лягут синие рельсы

от Москвы до Шанси», магаданскую «Будь прокля-

та ты, Колыма...», «Когда качаются фонарики ноч-

ные...», и вдруг, благоговейно, как становясь на мо-

литву, где-то даже картинно: «Выхожу один я на

дорогу...».

Годы, проведенные на Пушкинской улице, всплы-

вают в памяти как самые многолюдные, разноголо-

сые, восторженно-обреченные, великодушные, от-

кровенные, суматошные и одновременно успешные,

потому что тогда писались стихи, нужные людям,

отвечавшие настроению эпохи; в залах, где мы чита-

ли эти стихи, нам не просто аплодировали, за нас

держались, как за идущих впереди.

Обстоятельства сложились таким образом, что

институтского образования я не получил, в студен-

тах никогда не значился, «моими университетами»

было общение с людьми, и одним из своеобразней-

ших факультетов считаю житие на Пушкинской.

Случалось, что и там писались светлые и даже вос-

торженные стихи, видимо, потому, что и туда время

от времени на огонек забредала Ее Величество Лю-

бовь, но, как правило, стихи Пушкинской улицы не

отличались умильным благодушием, да и откуда ему