было взяться? Вот характерные ритмы той поры.
А я живу в своем гробу.
Табачный дым летит в трубу.
Окурки по полу снуют.
Соседи счастие куют!
Их наковальня так звонка,
победоносна и груба,
что грусть струится, как мука,
из трещин моего гроба.
Мой гроб оклеен изнутри
газетой «Правда»... О, нора!
Держу всеобщее пари,
что смерть наступит до утра,
до наковальни, до борьбы,
до излияния в клозет...
Ласкает каменные лбы
поветрие дневных газет.
Хотелось бы назвать поименно всех, кто вместе'
со мной кормил свое сердце надеждой на лучшие
дни и годы, кто рядом со мной не просто унывал, то-
мился безвременьем и, казалось, безысходной печа-
лью духа, но, прорастая сквозь эти обманувшие
наши надежды шестидесятые, продолжал не только
мыслить в своем направлении, но и любить, про-
щать, верить — в направлении бездонных небесных
высот, всех скорбей и радостей, всех предстоящих
свиданий с премудростями Бытия. Но... «иных уж
нет, а те далече», да и память, как решето, многое
порастрясла. Однако лица вспыхивают, обознача-
ются все контрастней, отчетливей, и хочется поско-
рее зафиксировать изображение, чтобы оно не по-
тускнело, не потерялось, вызванное как бы из небы-
тия, не распрощалось с тобой, и кто знает, может, на
этот раз навсегда.
Вижу кричащее болью одиночества, преждевре-
менно изможденное ребячье лицо прозаика Рида
Грачева (Вите), эрудита и умницы, бредившего со-
чинениями француза Экзюпери, переводившего и
комментировавшего прозу этого поэта-летчика, Рида
Грачева, успевшего издать тонюсенькую (три чет-
верти из представленного им в редакцию было изъя-
то «блюстителями духа») книжечку выстраданных
рассказов и в дальнейшем якобы заболевшего ду-
шевно, а точнее — не перенесшего надругательства
над разумом, Рида Грачева, которому было посвя-
щено вышеприведенное стихотворение «А я живу в
своем гробу...» не потому только, что он, как и я,
жил тогда в крошечной комнатенке, торча занозой
или бельмом в глазу у всех нормальных, твердых
душой обитателей коммуналки, но еще и потому, что
он, Рид Грачев, попав под молох «религии рациона-
лизма» и корчась на общественной наковальне, был
безжалостно расплющен: слишком хрупкой оказа-
лась конструкция сего насмешливого в фантазиях
мечтателя, над которым насмеялась действитель-
ность, объявив душевномятущегося — душевноболь-
ным. Последняя встреча с этим человком была у
меня... в сумасшедшем доме, куда я попал с белой
горячкой. Как сейчас помню: по коридору бывшей
женской тюрьмы идет мне навстречу Рид Грачев и,
несмотря ни на что, улыбается. Не мне — всему миру.
Дима Бобышев, Костя Кузьминский, Вова Ма-
рамзин, Игорь Ефимов, Леша Хвостенко... Обозна-
чил ряд имен и спохватился: где эти люди? Неужто
умерли все? Почему не вижу их столькие годы? Ни
в городе, ни в деревне. Так ведь они все уехали, уле-
тели. Будто птицы по осени. Только не на юг. На
запад. Веселые были ребята. Вот и не захотели стать
грустными, лететь вниз головой — в глубь земли,
как Саша Морев — в ствол шахты. Не пожелали.
Да и не каждому даны такие способности — лететь
вглубь...
А вот, скажем, Боря Тайгин — не улетел. Ни
вглубь, ни вкось. Уцелел. Сдюжил. Смирил гордыню.
Остался жить у себя на Васильевском острове. Не-
вдалеке от Смоленского кладбища. Удивительно
стойкий, хоть и не оловянный солдатик, этот Боря
Тайгин, принявший отпущенные судьбой муки и ра-
дости с улыбкой ребенка, а не с ухмылкой закален-
ного в коммунальных битвах страстотерпца. Известно,
что зло в человеке — это болезнь, тогда как добро —
норма. Зло в себе необходимо лечить каждодневно,
ежесекундно. Но есть люди, к которым эта хворь
как бы не пристает. У них — иммунитет. Мне дума-
ется, что Боря Тайгин из этого ряда неподвержен-
ных. В старину их именовали блаженными. В наше
время тем же словом их не именуют, а обзывают.
Такие люди уникальны. Но — не единичны. Скажем,
в Москве — Юра Паркаев... Но о нем — в «мос-
квоской» книге. А сейчас о василеостровце Тайгине.
Вот уж кто всегда любил поэтическое слово, и не
только любил, но и любит, но и служит ему беско-
рыстно по сию пору, поклоняется и преклоняется, и
хоть сам пишет стихи — никто или почти никто про
это не знает. Пишет, как молится, по ночам. Во време-
на, когда молиться днем было небезопасно. И стихи
у Бори Тайгина есть красивые. Но все они — пота-
енные. Как невидимые миру слезы.
А ради стихов своих товарищей Боря Тайгин,
можно сказать, шел на костер, то есть — на извест-
ный риск быть взятым под стражу. Вообще-то Бори-
на подлинная фамилия — Павлинов, но ради поэти-
ческого слова не пожалел он, как говорится, своего
имени и после лагерной отбывки в глухих сибир-
ских лесах принял фамилию Тайгин, как бы совер-
шил поэтический постриг. А посадили его за то, что
делал самодельные граммофонные пластинки, было
такое выражение после войны — «музыка на реб-
рах», то есть на пленке рентгеновских снимков.
И еще за то, что... издавал стихи своих друзей тира-
жом в пять экземпляров — ровно столько, сколько
брала за «один присест» его старенькая, дореволю-
ционная пишмашинка «Ремингтон».
Отбыв четыре года в лагерях, Боря не сделался
хулиганом или вором, крикливым блатняжкой, он
Сборник популярных бардовских, народных и эстрадных песен разных лет.
Василий Иванович Лебедев-Кумач , Дмитрий Николаевич Садовников , коллектив авторов , Константин Николаевич Подревский , Редьярд Джозеф Киплинг
Поэзия / Песенная поэзия / Поэзия / Самиздат, сетевая литература / Частушки, прибаутки, потешки