Падший ангел

щим долгожителем среди подобных кружков.

Руководил «Голосом юности» человек маленько-

го роста, напоминавший сказочного тролля или кар-

лика, а по теперешним книжным и мультяшным ку-

мирам — и Карлсона, который, правда, жил не где-

то на крыше, а в шикарной многокомнатной

квартире на Марсовом поле. Хозяйкой квартиры

была писательница Вера Федоровна Панова, тог-

дашняя жена Дара (правильнее сказать: Дар — тог-

дашний муж Веры Пановой). До сих пор не знаю,

что в этом человеке было ярче — внешность или ин-

теллектуальное наполнение? Пожалуй, и то, и дру-

гое выглядело для многих неожиданным (для мно-

гих, впервые соприкасавшихся с умом и манерами

Дара). То есть неожпданен был он при ближайшем

рассмотрении, а где-нибудь в толпе, в уличной

стремнине, вообще на «подмостках бытия» разгля-

деть его миниатюрную фигурку не всегда удавалось,

особенно случайному, неподготовленному зрителю.

Зато уж кто пригляделся к нему — тот понял: в кар-

лике сем и форма, и содержание недюжинны.

Нос картошкой, губчатый, да и все лицо как бы

из вулканической пемзы. Длинные волосы, огром-

ный рот, во рту — гигантская трубка, увесистая и

постоянно чадящая ароматным трубочным табаком.

Дыхание хриплое, астматическое. Движения поры-

вистые, как бы сопротивляющиеся болезни сердца и

легких. Речь рассыпчата, невнятна, как бы с при-

родным акцентом, не с акцентом иностранца, а с от-

тенками пришельца откуда-нибудь с гор, пустыни,

словом — из мира одиночества.

Таким вот распевным двустишием, помнится, на-

чиналась поэма о Пушкинской улице, славившейся

до революции своими привокзальными притонами,

всевозможными хазами и красными фонариками

борделей — сказывалось соседство со знаменитой

Лиговкой, «улицей дна», о мазуриках да и вообще о

веселых жителях которой ходили и по сию пору

ходят легенды.

Пушкинская коммуналка, где я выменял девяти-

метровку, хоть и насчитывала шесть или семь само-

стоятельных семейств, безобразной не выглядела;

всего жильцов или съемщиков существовало в ней не

более десятка, семьи были компактными, в два-три

человека, а в некоторых комнатах — по одному.

Впечатление было такое, что все друг другу доводи-

лись родственниками. Обедали, а также играли в

шашки и шахматы — на кухне. За общим столом.

Там же — выпивали. Мужчины и женщины. С оди-

наковой неизбежностью. Самой заметной личностью

в квартире смотрелся благообразный, еще румяный

и сдобный старичок «замедленного действия», пере-

двигавшийся по квартире осторожно и молча в по-

стоянном кухарочном переднике, так как до послед-

них своих дней стряпал на кухне шикарные обеды

чуть ли не на весь коммунальный клан. Позже от

этих обедов время от времени перепадало и мне.

И даже моим гостям. Савельич был неподражаем.

О нем ходили легенды. В прошлом — высочайшего

класса и ранга шеф-повар, руководивший готовкой в

лучших ресторанах Петрограда — Ленинграда, ове-

янный пожухлой славой чуть ли не бывшего царско-

го кухмистера. К восьмидесяти годам сохранил он

мужественной свою плоть, взлелеянную отборными

харчами и приправами, но утратил дух. А может,

его, духа-то, в нем и не было никогда. В достаточном

количестве. Старичок имел в квартире жену, тощую

даму лет сорока. И я отчетливо различал их семей-

ную идиллию, так как перегородка меж мной и кух-

мистером была возведена при советской власти.

Там же, в пушкинской коммуналке, проживали

бывший спортсмен, чемпион Европы времен нэпа

(вид спорта не упоминался за давностью состяза-

ний) , бывший моряк, не снимавший тельняшку даже в

бане, а также бывший милиционер из псковских

крестьянских детей, к тому времени спившийся и

уволенный из органов. Однажды за игрой в шахма-

тишки, глядя в уставшие глаза экс-милиционера, со-

чинил я нехитрую песенку о пропащем постовом, ко-

торую спустя тридцать лет услыхал, сидя в такси,

звучащую с магнитофонной ленты шофера.

У помещенья «Пиво — воды»

стоял непьяный постовой.

Он вышел родом из народа,

как говорится, парень свой.

К проживанию в очередной коммуналке был я

хорошо подготовлен. Житейским опытом. Помимо

многолюдных бараков, серых и сырых землянок,

зловонных камер, пятидесятиместных воинских па-

латок, десятиместных больничных палат и экспеди-

ционных будок-балков — классическая коммуналка

на Малой Подьяческой, затем такая же на 12-й ли-

нии, далее — на 9-й и вот еще одна, похоже, послед-

няя — на Пушкинской (не считая конечной комму-

налки на одном из кладбищ России).

О том, что коммуналку познал я в достаточной

степени и мере, что она отложила на моем «унутрен-

нем мире» свой несмываемый отпечаток, а правиль-

нее сказать — свое тавро или клеймо, говорит тот

факт, что этому социальному явлению посвятил я

немало стихов и даже поэм, одна из которых, «Квар-

тира № б, была в конце пятидесятых годов весьма

популярна среди литературной молодежи и даже хо-

дила в списках. Печатать подобные стихи было

трудно, и они, за малым исключением, пролежали

до нынешней благословенной поры мертвым грузом.

Существовала договоренность: постоянные посе-

тители моей девятиметровой, чтобы не будоражить

воображение жильцов, в дверной звонок не звонили, а

бросали в мое окно спичечный коробок, или медную