Падший ангел

«потусторонней». Нельзя забывать, и прежде всего

человеку, собравшемуся «в поэты», что в его распо-

ряжении не только пресловутая свобода слова, но и

нетленная, неотторжимая от его совести свобода

мысли. Утратить свободу слова ничего не стоит, ут-

ратить свободомыслие — конец всему.

Заняться «потусторонней» литературной дея-

тельностью мне даже в голову тогда не приходило:

во-первых, страх; во-вторых, патриотический замес

в сознании слишком густ. Вновь обретенная после

войны-разлуки Родина, любовь к ней, почерпнутая

и впитанная из классической литературы, как из кро-

ви народа, скитания по истерзанной родимой земле,

где каждая живая душа взывала о сострадании,

чаще всего безмолвно взывала, — все это не позво-

лило даже думать «в другую сторону», даже мыс-

ленно отвернуться от пережитого.

Иное дело — самиздат. Он произрастал как бы

сам по себе. Не требовалось особых усилий (в том

числе насилий над собой) для его функционирова-

ния. Стихи, которые не шли в печать — а поначалу

таких было абсолютное большинство, — разлета-

лись, как светящийся пепел от костра на ветру. Эти

несеяные стихи как бы сами собой прорастали в жи-

лищах горожан, имевших отношение к поэтическо-

му слову.

Недаром в середине пятидесятых кое-что из моих

стихов, а также поэма «Мертвая деревня» фигури-

ровали на судебном процессе, когда за «антисовет-

скую деятельность» и за связь с иностранцами суди-

ли ленинградского писателя Кирилла Косцинского

(псевдоним Кирилла Владимировича Успенского),

бывшего фронтовика, полковника Советской Ар-

мии, спасшего в войну от смертельных «неприятнос-

тей» недавнего австрийского канцлера Бруно Край-

ского. Косцинский написал интересную книгу «Труд

войны», изданную в издательстве «Советский писа-

тель». Был он осужден на пять лет мордовских лаге-

рей за то, что сопровождал по городу Ленинграду

приехавшего из Штатов тогда еще молодого и не

столь известного музыканта, дирижера и композито-

ра, руководителя симфонического оркестра Леонарда

Бернстайна. Кирилл Владимирович был рекомендо-

ван американцу в негласные гиды, так как владел в

совершенстве английским — привилегия бывшего

фронтового разведчика, — и жестоко поплатился за

проявленное гостеприимство.

Как же попали мои стихи в «дело» Косцинского?

У меня рукописей не изымали. Обошлись тогда без

ареста и обыска. Просто некоторые вирши ходили

по рукам. Привилегия самиздата. Дома у Кирилла

Косцинского с удовольствием собирались поэты, осо-

бенно неприкаянные, неиздававшиеся и главным об-

разом молодые. С удовольствием еще и потому, что

там... кормили. И поили. Блаженствуя и несколько

распоясываясь, сочетали фамилию хозяина с главным

собором Петербурга: «Косцинский-Исаакий» —

шутка поэта Михаила Еремина, предполагавшая

некий писуарный смысл, как бы внутреннюю рифму

в нелепом словосочетании. И вообще в этом очаро-

вательном доме, заставленном книгами, со стенами,

завешанными современной живописью, в этой ста-

ринной бескрайней коммуналке с двумя входами у

Косцинского можно было встретить кого угодно,

даже молодого писателя Валентина Пикуля с огром-

ным романом «Океанский патруль» под мышкой, но

чаще всего встретить там можно было радость обще-

ния, вкусную выпивку, ласкающие самолюбие оцен-

ки твоих поэтических опытов.

Вот ведь, не причисляя Косцинского к своим ли-

тературным наставникам, все ж таки не мог обой-

тись без воспоминаний об этом странном, ни на кого,

естественно, не похожем человеке, вечно куда-то то-

ропившемся, подвижном, с лицом рельефным до

крайности: большой нос, впадины глаз, худоба лица

такая, будто все лишнее из него выбрано стамеской.

Работал он в мордовском лагере прозектором, а кон-

чил жизнь от пятого инфаркта, на чужбине, при ав-

стрийской пенсии, назначенной ему за оказание по-

мощи гражданам этой страны во время великой

битвы народов.

А к Глебу Семенову впервые пришел я не на чай-

кофий и даже не на литературные посиделки, но —

как к лицу официальному, работавшему кем-то в

молодежной газете «Смена», куда я принес в чемо-

дане стихи, «предназначенные для печати». Лит-

консультант газеты Бальдыш, порывшись в чемода-

не, посоветовал мне учиться у классиков, почему-то

именно у Пушкина с Маяковским, из-за которых,

как я уже знал, в тридцать восьмом пострадал мой

отец. Но... классики классиками, а писатель Бальдыш,

не пустивший меня с ходу в печать (за что я ему по-

смертно благодарен), познакомил мэтра Глеба Семе-

нова с двумя-тремя моими стишками, что и решило

мою дальнейшую писчепечатную судьбу.

Моя неотесанность в изящной словесности была

безмерна. Приобщить меня к своему поэтическому

кружку Глеб Сергеевич не пожелал, но все же не от-

пихнул напрочь, пожалел, присоветовав обратиться

в Дом культуры профтехобразования, к ремеслен-

никам, где кружком «Голос юности» руководил не

менее своеобразный человек — Давид Яковлевич Дар.

Это в какой-то мере неформальное общественное

«образование», объединявшее юных и не столь юных

поэтов и прозаиков, в основном выходцев из рабо-

чей среды, а также студентов техникумов и учащих-

ся ПТУ (тогда — РУ), существует в Ленинграде до

сих пор, то есть почти сорок лет, и является настоя-