Падший ангел

Андреевна стоически промолчала. Лишь посмотрела

в мою сторону этак... сочувственно.

Теперь-то я понимаю, что Ахматова была права,

протестуя против смысловой неорганичности «про-

западных» ботинок, вставленных в стихотворение,

обладающее патриотическим задором. И что с того,

что я никогда — ни во время написания, ни поз-

же — не считал сей опус русофильским. Написа-

лось-то непреднамеренно, импровизационно, почти

бездумно. Думалось: обойдется. Не обошлось. Слово

хоть и не воробей, однако летает. Даже такое зазем-

ленное, как «ботинки». Особенно — в «воздушном

пространстве» ахматовского утонченного надсоци-

ального слуха. Небось, антизападный «еврофоб-

ский» душок стишка так и шибанул, будто квасная

отрыжка... Вот Анна Андреевна и не смолчала. Не

из протеста к моей «направленности» — от нетерпи-

мости к элементарной поэтической неряшливости,

несоответствию, стилевому диссонансу.

Но возвратимся к нашему визиту в угловую две-

надцатую, где я отважился вручить Ахматовой до-

морощенную поэтическую продукцию. Последствия

«дарения» оказались весьма неожиданными: наза-

втра Анна Андреевна прислала ко мне порученца за

пишущей машинкой и копировальной бумагой. Ах-

матовой понадобилось что-то срочно перепечатать.

А так как я прихвастнул своей домашней типогра-

фией, то есть — был легок на помине, то и решили

просить машинку не у кого-то из «мэтров», обитав-

ших тогда в Комарове, а прямиком у самодеятельно-

го автора «Снов» и прочих косых сучьев. До сего

дня я так и не выяснил: имелась тогда у Ахматовой

своя пишмашинка, или отсутствовала, или — слома-

лась? (Теперь, после недавнего опубликования в

«Новом мире» заметок об Ахматовой Анатолия Най-

мана, вывод таков: А.А. вообще не любила «маши-

нок», предпочитая им классическое Перо.)

«Технику» возвратили мне через день-другой

вместе с копировальной бумагой, той, что была ис-

пользована, однако использована удивительно акку-

ратно, во всяком случае, с копирки, повернутой

«лицом» к свету, запросто считывался текст, отби-

тый кем-то из ахматовского окружения на весьма

шумной, нещадно тарахтевшей «Москве». Листы

копирки использовались почему-то единожды, под

каждую последующую страницу текста подклады-

вался новый лист «переводки». Тогда же подума-

лось: ничего себе живут! Непонятную мне расточи-

тельность приходилось толковать, опираясь на свои

плебейские запросы и возможности: дескать, вот

она, голубая кровь, с ее замашками, госпожа, поэти-

ческая дама — вот и чудит, вот и размахнулась.

Даже когда вчитывался в повествовательные

строчки, предварявшие «Реквием», в которых гово-

рилось о стоянии в очередях возле тюремного подъ-

езда, в голову почему-то не пришла «крамольная»

догадка: а ведь тебя, дурака, похоже, приглашают к

прочтению опальной поэмы, потаенного слова...

Пусть — к прочтению «наоборот», навыворот, в зер-

кальном, так сказать, варианте, к прочтению сквозь

черную, ночную бумагу, наложенную на дневной

животворящий свет, что вызревал помаленьку за

окном, в пространствах и помыслах Отчизны. Но

вот же, занятый собой, не сообразил, не догадался,

что пожилая, грузная, величественно-глуховатая

женщина способна на какой-то экстравагантный,

протестующий, «молодежный» жест. Разве не могла

она таким образом взять и поделиться сокровенным,

почти запретным? Могла, конечно, и делилась... Но

вряд ли — с первым встречным. И «трюк» с копир-

кой наверняка принадлежал (по замыслу) не ей, а

тому, кто перепечатывал тогда поэму. Кто знал меня

основательнее, нежели хозяйка поэмы. Этим своим

соображением я ни в коей мере не хотел бы умолять

бесстрашие ахматовского мужества, отвагу ее сердца,

которое к тому времени наверняка еще не оттаяло от

стояния в ежовских очередях, замученное, однако

не сломленное, ибо чем для него, да и не только для

него, был в те годы «Реквием»? Ведь и впрямь — не

столько «литературным произведением», сколько

заупокойным плачем по убиенным, по растоптанной

свободе, но еще и — обвинительной речью Поэта на

процессе возрождения справедливости (не призы-

вом к Возмездию, однако, ибо раба божья Анна к

тому времени уже целиком и полностью исповедова-

ла милость наджизненного Добра).

И тут через какое-то время меня вновь приглаша-

ют в «нумер» к Ахматовой и вручают сроком на

одну ночь экземпляр «Поэмы без героя», отпечатан-

ный также на моей машинке. И ставят, причем впол-

не серьезно, непременное условие: изложить о поэме

«собственное мнение», предъявить его от лица ново-

го поколения поэтов — автору. Вот так, и ничуть не

меньше.

Меня подвело мое трудноотмываемое поэтичес-

кое невежество. Помогла — интуиция, врожденный

нюх на прекрасное. Излишней самонадеянностью хоть

и не страдал, однако оценить предложение «долж-

ным образом» все ж таки не сумел. Почему? А пото-

му, что поэзия Ахматовой не была для меня в те

годы откровением, я не проник в нее, не упивался

ею взахлеб, не обмирал над нею от счастья и востор-

га, как, скажем, над волшебной лирикой Александра

Блока, обнаженно-беспощадными поэмами («Поэма

конца», «Поэма горы») Марины Цветаевой, над ее,

Марины Ивановны, проникающей прямиком в груд-

ную к лутку, надполой, не женской и не мужской