Падший ангел

я проснулся... в начале столетья,

в том селе, где родился отец.

То есть — именно в Лютых Болотах,

где вокруг — непролазье чащоб.

А на тропке — глазастенький кто-то,

и кудряшки скатились на лоб.

— Как тебя величать, цыганенок? —

так спросил я чудного мальца.

— Яшка я, — отвечает ребенок. —

Твой отец. Узнаешь ли отца?

Улыбнулся, чирикнув, как птица,

а затем вопрошает всерьез:

— Что там в жизни со мною случится?

Ты ведь знаешь... Ответь на вопрос.

Рассказал я ему про аресты,

про увечные пытки воины...

Постоял он — и сдвинулся с места,

и потопал в объятья страны.

А потом обернулся оттуда

и спросил — без раскрытия рта:

— А любить меня в будущем будут?

— Да как всех... Кое-кто... Иногда.

Снаружи — храм. Хотя и без креста.

Внутри, как в черепе, зияет пустота.

Но как же пустота сия грязна:

обрезки мишуры, стекло из-под вина...

Не красный клуб здесь был и не вертеп:

всего лишь — цех, производящий ширпотреб.

На фресках — доски. Острия гвоздей

уходят в роспись, как в тела живых людей.

О, городок, в своем ли ты уме?!

На окнах — ржавые решетки, как в тюрьме.

Но стекол нет. Гуляет ветерок.

И сердце просится из склепа — за порог.

Не запустенье ощутила грудь,

но отвращенье! Как сюда вернуть

любовь и святость? Как избыть позор?

Чтоб просиял народа мутный взор!..

...Снаружи — храм. Хотя и без креста.

Внутри — Россия. В ожидании Христа.

ТРАВА ПОКАЯНЬЯ

Дух мнимой свободы из гордости соткан.

...Пустые глазницы грозненских окон —

куда они смотрят, не плача, не видя?

В пожары отмщения? В зубы обиде?

А что есть свобода? И присно, и ныне —

все те же узилища, вопли в пустыне!

На окнах свободы — все те же решетки

безбожья, безлюбья. И... взрезаны глотки

Куда она манит, в какие просторы?

В кровавые реки, гнилые озера...

Но жажда пустых обгоревших глазниц

не знает любви, не имеет границ.

И нужно вдохнуть в эти окна пустые —

и свет, и Свободы черты молодые.

А смертную ненависть, вместо отмщенья,

с годами — развеять молитвой прощенья.

И пусть зарастают гордыни деянья,

как пепел пожарищ, — травой покаянья...

* * *

Теперь, когда все меньше сил,

все круче бережок, —

я в сердце лампу погасил

и свечечку возжег.

Тускнее книжек корешки,

а свет икон — видней.

И запьянцовские дружки

все реже — в шуме дней.

...Свеча мертва. Ее пенек

погас. И страх велик.

Но жив лампадный огонек!

А с ним — и Божий лик.

* * *

Двадцатый век — гремучий, нервный,

похож на сникшую грозу...

Перешагну ли — в двадцать первый?

Скорей всего — переползу.

Еще каких-то три годочка —

и жахнет точка... с запятой;

стоит под застрехою бочка,

небесной полнится водой;

листва омытая сверкает,

и ласточка торчит в гнезде...

И жизнь чудесная такая —

всегда и, стало быть, везде.

Всегда! А счет векам — забава.

Счет дням — затея для тюрьмы...

...О дни сочтенные, куда вы?

Из царства света — в царство тьмы.

Хожу предсмертного походкою

по кромке ладожской воды,

оброс монашеской бородкою,

свершаю тихие труды...

Омытый банькою бревенчатой,

продутый рыбным ветерком,

живу — крещеный, но — не венчанный,

согретый русским языком.

А человеку много ль надо?

Проснуться, подоить козу.

Пустить ее в траву — за гряды.

Пошарить ягоду в лесу.

Обрить лужок косою сочный,

сварить похлебку на огне.

Сходить за пенсией на почту,

потом — на кладбище к жене.

И, тяжелея понемножку,

передохнув — опять в труды:

окучить юную картошку,

поднять колодезной воды.

Потом сложить сенцо в копешку,

лицо в реке ополоснуть,

поймать на удочку рыбешку,

прочесть молитву — и уснуть.

Над землей алеет шаль

заревая,

и течет с нее печаль

мировая.

Ниже — горбятся леса,

спят туманы.

И вошла в траву коса —

несмеяна.

Проступает в синеве

крест соборный.

И крадется по траве

луч проворный.

Паучок связует нить —

хочет кушать.

Кто, скажи, не хочет жить?

Даже — в луже?

Где деревья — там и пни

в жизни нашей.

Мысли черные гони

в шею, взашей!

Пусть не Будда, не Федот —

Жизни Автор,

но сегодня — рассветет!

Да и — завтра.

Повышены ставки и цены,

на площади бдят старики,

и мечет певица со сцены

слова про любовь, как плевки.

У «русских» — другая походка,

осанка... Мосты сожжены.

Мистически булькает водка

из горлышка в горло страны.

В фаворе по-прежнему — хамы,

а в трепетных душах — тоска.

И службы в разверзшихся храмах

похожи на съезды ЦеКа.

Свершилось кровавое дело,

и тысячи глаз отцвели...

О, где ты, Пречистая Дева,

Заступница Русской земли...

В Кремле, как прежде, сатана,

в газетах — байки или басни.

Какая страшная страна,

хотя — и нет ее прекрасней...

Как черный снег, вокруг Кремля

витают господа удачи.

Какая нищая земля,

хотя — и нет ее богаче...

Являли ад, сулили рай,

плевались за ее порогом...

Как безнадежен этот край,

хотя — и не оставлен Богом!..

На склоне лет — а значит, зря —

меня спросили:

«Вот вы хотели бы — царя

опять — в России?»

...Принять меня за дурака,

когда мой поезд

стоит на станции «Тоска»,

на свалке то есть!..

Не до царя на склоне лет,

не до особы...

Мне до себя-то дела нет,

не токмо чтобы...

В стране, где всяк — и скот, и тварь,

и волком воет,

всегда найдется государь,

а то — и двое.

Всегда найдется вор и враль,

ваятель денег...

Но только мне сия печаль

уже — «дофени».

Родина, дух мой слепя,

убереги от сомнений...

Разве я против тебя?

Против твоих завихрений!

Что же ты сбилась с ноги?

Или забыл тебя Боже?