Падший ангел

норовят — поближе к небу.

* * *

Когда истлеет память обо мне,

а также — явленные мною книги,

я в мир вернусь однажды по весне

цветком — для продолжения интриги.

Чтобы одним расширенным зрачком

на солнце посмотреть и стать неслышно

оранжевым! И проторчать торчком

вторую жизнь, короткую, как вспышка!

ЗАПРЕТНЫЙ ПЛОД

Из книги «Остывшие следы. Записки литератора»

Могу без ложного стеснения сказать, что я подо-

шел к нынешним, перестроечным (начало 90-х)

годам очередного безвременья — не опустошенным,

не растерянным, но вполне сориентировавшимся в

себе, а значит, и в ситуации «текущего момента».

И единственным извлеченным из ситуации вопро-

сом, на который мне бы хотелось услышать ответ,

умиротворяющий во мне патриота, это вопрос мно-

гих и многих поколений моей Родины: почему Рос-

сии выпало то, что... выпало? Почему — ей? Неуж-

то — самая смиренная в долготерпении? Самая по-

кладистая, а значит, и самая подходящая для

экспериментов? Этакий полигон для всевозможных

бесовских штучек. Или все-таки — избранница Гос-

подня? Чтобы, как положено, через страдания к

звездам? Ради других народов, которые никогда те-

перь не последуют нашему примеру. А что — дока-

зать миру, что путем насилия нельзя достигнуть бла-

годати земной, — разве не цель, разве не результат?

Разве не стоило во спасение мира пускаться нам во

все тяжкие? Еще как стоило, ибо — зачтется.

Хотя в адресном справочнике Союза писателей

против моей фамилии значится сверхъестественное,

таинственнейшее слово поэт, надо понимать, что

этим словом официально подтверждается моя при-

верженность литературному жанру, а не профессия

вообще. Профессия, надо думать, всего лишь — пи-

сатель (по-чешски звучит как — списыватель).

А метафорой «поэт» как бы высвечивается призва-

ние («Его призвали всеблагие, как собеседника, на

пир»). Вот так, и не меньше, естественно, при усло-

вии соответствия призыву в собеседники. Потому

что здесь недостаточно самолично назваться груз-

дем, чтобы попасть в кузов, то бишь — на поэтичес-

кий Олимп. Да и кто на Олимпе-то у древних греков

восседал? Так себе компашка: не милосердные боги,

а скорее — знать процветающая и убивающая, зевсы

и артемиды, всевозможные мойры и эроты, разъез-

жающие на своих золотых колесницах и разящие

простых смертных стрелами своей вакхической (си-

речь пьяной) любви, любви преступной, эдиповой и

танталовой. С Олимпом — поостережемся. С при-

своением звания Поэта повременим. Здесь необхо-

димо дождаться вынесения общественного вердикта,

подтверждающего чье-либо право называться поэти-

ческим... груздем.

Однако вердикта сего можно и не дождаться.

При жизни. А нередко и после нее. То есть — никог-

да. А поговорить все-таки хочется. О поэзии. Если

не о тайне (таинстве), не о «поэтическом веществе»,

то хотя бы о стихах, о стихосложении. О довольно

странном занятии, которому ты посвятил энное ко-

личество времени. Протяженностью в жизнь. При-

чем — напрасно. Ибо, как выяснилось в конце этой

жизни, все действительно суета сует. И попробуй

опровергнуть библейскую истину любой из нынеш-

них истин «в последней инстанции»: эволюционист-

ско-дарвинской, экзистенциалистской, марксистско-

маоистской... Замучаешься, как говорят в автобусе.

Как дитя своего безбожно-бюрократического века,

объясняясь в любви к поэзии, попробую прибегнуть

к разлюбезной системе анкетирования. Для начала.

Как говорят современные мойры и хариты с герак-

лами, то бишь олимпийцы от бюрократии, — «на дан-

ном этапе». Итак — анкета. Точнее — импровиза-

ция на тему анкетирования.

1) Самое любимое стихотворение — «Выхожу

один я на дорогу...». И здесь естественным будет

спросить: а почему не из Гёте или Шиллера, не из

Байрона или Мицкевича? И хорошо бы мгновенно

признаться: а этих мы не проходили! За семью они

для нашего брата, татуированного интеллигента, пе-

чатями, сии поэтические авторитеты. А из того, что

просачивалось в наши мозги посредством несовер-

шенного перевода, — не впечатляло.

2) Самая любимая поэма — «Мертвые души».

Позвольте, скажут, но ведь это все-таки проза. По-

чему не отделаться, скажем, «Божественной коме-

дией» Данте? Так ведь это ж — комедия... К тому же

речь идет о любимом, а не о лучшем. Сойдемся

на «Медном всаднике».

3) Самый любимый поэт — Александр Блок (по-

чему не Блейк, Бодлер, Бродский или Белый-Бугаев?).

А вот так.

4) Самая любимая поэтесса — Марина Цветаева

(и еще одна, чья книжка стихов «Пустыню перейти»

произросла на моих глазах, а это всегда потрясает,

как если бы кто-то на твоих глазах вознесся на небе-

са — не на пресловутый Олимп).

5) Самая любимая песня — «Выхожу один я...».

Позвольте, укажут мне на повтор. Хотя почему бы и

не повториться? Несолидно? Тогда — «Липа веко-

вая». На данный «текущий момент».

6) Самая любимая (поэтическая) проза — «Тем-

ные аллеи» И. А. Бунина (не Джойса, не Пруста, не

Набокова даже).

7) Самый любимый роман — «Обломов» (чуть

прежде — «Идиот»).

8) Самый любимый признак поэтичности стиха:

метафора, зримая деталь, эпитет, сравнение, музы-

кальность, подсознательные ассоциации, интуитив-

ный бред, формопоиск, «несказанный свет», все

вместе плюс ясность фразы (мысли) даже при рас-