Пагубная любовь

В начале марта 1805 года матушка моя узнала с превеликою радостью, что Симан переводится в Порто, в тюрьму Кассационного суда, для чего пришлось преодолеть немало препон, воздвигнутых стараниями истцов, а именно, Тадеу де Албукерке и сестер убитого.

Затем...»

В этом месте мы оборвем извлечение из письма, дабы при изложении событий не забегать вперед, ибо повествовательное искусство требует связности и последовательности.

Симан Ботельо встретил день суда, сохранив твердость духа. Он сел на скамью подсудимых; ни адвоката, ни свидетелей защиты не было. На вопросы отвечал он с тем же холодным спокойствием, с которым отвечал судье. Когда ему пришлось объяснить причину преступления, он изложил ее со всей честностью, не произнеся имени Терезы де Албукерке. Когда же обвинитель произнес ее имя, Симан Ботельо, резко вскочив с места, воскликнул:

— К чему поминать имя сеньоры в этом притоне позора и крови? Каким ничтожеством надобно быть обвинителю, если ему мало признания преступника и он не может доказать, что требуется палач, не запятнав доброго имени женщины? Обвинение мне предъявлено: я сам предъявил его себе; теперь слово за кодексами, и пусть умолкнет презренный, коль скоро он не в состоянии предъявить обвинение, не примешав к нему клеветы.

Судья приказал юноше замолчать. Симан сел, пробормотав:

— Все вы — ничтожества!

Преступник выслушал приговор: смертная казнь через повешение на виселице, воздвигнутой на месте преступления. В то же мгновение в зале послышались душераздирающие вопли. Симан обернулся к толпе и промолвил:

— Вы скоро насладитесь прекрасным зрелищем, сеньоры! Виселица — единственный праздник народа! Уведите отсюда бедняжку, что плачет: она — единственное существо, для которого муки мои не будут развлечением.

Мариану на руках отнесли в домик близ тюрьмы, где она жила последнее время. Могучие руки, на которых она покоилась, были руками ее отца.

По пути из здания суда в тюрьму Симан Ботельо, шагавший упругой походкой полного сил восемнадцатилетнего юноши, слышал такого рода замечания:

— На какой день назначена казнь?

— Поделом ему! Заплатит за муки тех, кто без вины был повешен по приказу его батюшки.

— Палил — пуль не жалел, лишь бы заполучить богатую барышню!

— Да ведь у них, у фидалго, одно на уме, чуть что — и убьет!..

— Убил бы бедняка, сидел бы себе дома, уж поверь!

— И это правда!

— А идет-то как — ишь голову задрал!

— Пускай себе, ужо понурится, когда повиснет в петле!..

— Говорят, палач вот-вот пожалует.

— Вчера ночью пожаловал, а при нем два ножа, в чепец бабий завернуты.

— Сам видел?

— Нет, кума сказала, а той сказывала соседка зятя сестры, а прячется он в тюрьме.

— Мелюзгу-то свою приведешь поглядеть, как будет он мучиться?

— А как же! Такого урока нельзя упускать.

— Я уже раза три, сдается, видал, как вешают, и всех за убийство.

— То-то сам ты два года назад отправил на тот свет Ампаро Лампрейа!

— Верно, да кабы я его не убил, он бы меня прикончил!

— Коли так, каков толк от урока?!

— Мне почем знать, каков толк? Брат Антонио, францисканец, всегда твердит, родители, мол, должны детей водить на казни, пускай поглядят, как вешают.

— А все почему — боится, как бы с него шкуру не содрали — сам-то с нас по три шкуры дерет, жертвуй ему да жертвуй.

Дух Симана был так безмятежен, что на губах у него не раз проступала улыбка в ответ на простонародные мудрствования по поводу виселицы.

Когда он был уже у себя в карцере, его уведомили, что в течение положенного срока он вправе подать апелляцию. Симан отвечал, что подавать апелляцию не намерен, судьбой своей доволен и с правосудием в ладах.

Он спросил, не здесь ли Мариана, и тюремщик обещал позвать ее. Но вместо Марианы пришел Жоан да Круз и со слезами стал сетовать, что с дочкой худо: бредит, только и разговору, что о виселице, просит, чтобы сперва убили ее самое. Мучительнейшую боль ощутил студент, когда вдруг понял, словно в озарении, что любовь, которую Мариана к нему питает, может стоить ей жизни. Временами образ Терезы как бы исчезал у него из сердца, если позволительно подобное предположение. Быть может, она представлялась ему ангелом, погруженным в искупительное и безмятежное созерцание творца; Мариана же являлась ему воплощением страдания, она умирала медленною смертью, и любовь ее не ведала и минутной награды, которая одарила бы ее мученичество ореолом блаженства. Одна — при смерти, но любима; другая расстается с жизнью, так и не услышав слова «любовь» из уст, которые лишь изредка обращали к ней невнятные и холодные слова благодарности.

И тут на глазах у этого железного человека выступили слезы. Слезы, что стоили всех горестей Марианы.