Пагубные страсти населения Петрограда–Ленинграда в 1920-е годы. Обаяние порока

Но глубоко ошибается тот, кто, посмотрев на комсомольский билет Клюева, хотя мысленно отнесет его к людям нового быта, к людям, ценящим свое пролетарское достоинство. Впрочем, после работы этот комсомолец уже не ваш товарищ. Вы не называйте его Борей, а, подделываясь под гнусавый французский акцент, должны называть его „Боб“. Если вы встретите его где-нибудь в саду с „знакомой дамой“ и, подойдя, начнете говорить с ним о чем-нибудь, касающемся завода, он с опаской оглянется на „даму“ и обязательно замнет начатый разговор.

Клюев — комсомолец, молодой рабочий, стыдится своего „звания“. Он избегает называть себя рабочим, находя более картинные названия: „электротехник“, „электрик“ — рекомендуется он „дамам“.

Бедный „Боб“, в эту получку ему не хватило трешницы на визитные карточки, текст которых он мечтал видеть таким: „Электротехник Клюев“.

Заглянув под убогий трехногий стол „электротехника“ мы найдем с десяток склянок с ярлыками „Вежеталь-Португаль“, „Кадюль“ и пр. Это — очень важная расходная у него статья.

Вот что говорил мне по секрету „Боб“ Клюев:

— Это не жизнь, а одно недоразумение… Я, кажется, с ума сойду. Хиромантка это сказала.

Комсомолец начинает посещать хироманток. Вот новое времяпровождение.

— Разве не занимает тебя комсомол, не интересует его работа? — спросил я однажды.

— Ну, хватил. комсомол, это так, по привычке. А что так, по существу буза. Это так. нужно лишь временно, для будущего. Эх, если бы денег побольше!..

Единственным ли примером комсомольца-мещанина является Клюев?

Нет и тысячу раз нет. Таких, как Клюев, похожих на него, — сотни»[219].

А что получится, если истинного рабочего-пролетария попытается сбить с пути девушка? К сожалению, вероятным итогом станет «роковая любовь»:

«Был один хороший парень. Сережка. Он полюбил такую же простую девочку, как сам. Но их пути, в нехитром коротании дней у городской заставы, разошлись. По очень своеобразным, может быть, поводам. Не сошлись интересы. Она любила бывать в кругу людей, которые не ходят в кабаки, но пьют за чистыми вечерушечными столами, как лошади. Она не любила людей, которые не знают модных романсов и не умеют придавать любви тонкий и чарующий аромат. Он любил просто, любил смех и веселье не по нотам, и когда хотел пить, то шел в кабак, такой же темный и грязный, как и его настроение. Там он под вывеской о раках и пиве, и залил кончившуюся роковую любовь. Ребята называли ее: „Раковая любовь“. Вспоминаю, как он говорил Лидии:

— Я твоих заводных джентльменов не люблю. Я живой человек… Среди них я, как гвоздь в пироге… Хотя я тебя, знаешь Лидка, и люблю, как. сукин сын!..

Они рассорились и пошли разными дорогами. Он — плохую выбрал. Она — туда, где собираются люди, все изящные, как молодые миллиардеры, и умные, как отрывные календари»[220].

Мещанство, прикрывшись безобидными танцами, косметикой и одеждой, превращалось в зло, не меньшее, чем пьянство или азартные игры. Оно так же затягивало и грозило убить классовую сознательность и стремление вместе с другими строить светлое будущее. Власть пока еще не могла уничтожить нэп, но и не дошла до «сталинского консьюмеризма» середины 1930-х гг. с его принципом «жить стало лучше, жить стало веселей». Из-за этого несчастные рабочие, которым везде говорили, что именно они авангард и элита нового общества, оказывались между окружавшей их красивой жизнью журнальных обложек, кинофильмов и ресторанов и спартанским, с нотками пуританского ханжества, «идеальным» бытом, предлагавшимся официальной пропагандой.

Язвы мещанства в Петрограде-Ленинграде 1920-х гг. разъедали не только рабочую молодежь, но и будущую советскую интеллигенцию — студентов. Среди них также находилось достаточно несознательных элементов, танцевавших фокстрот и пудривших нос, но отличительной чертой вузовцев стало «упадничество». Считалось, что пессимизм не для пролетариата: «…упадничество во всяких его формах по самой своей природе чуждо пролетариату. Оно характерно для отживающего класса — буржуазии, которая, несмотря на то что нэп предоставил ей пока некоторые возможности „дышать“, видит свой конец, свое окончательное и полное уничтожение в результате победоносного социалистического строительства»[221].

И именно студенчество, среди которого еще оказывались сильны дореволюционные элементы, было ближе к этой буржуазии. Университеты, институты и академии являлись ареной бескомпромиссной борьбы за пролетаризацию высшей школы. Не только большинство профессуры, но и значительная часть студенчества не приняла революцию. «Красные» студенты называли их «белоподкладочниками», намекая на обязательную студенческую дореволюционную форму, которую те упорно продолжали носить. Приток в вузы пролетариата и ограничения на поступление для «бывших» приблизил власти к успеху, но ситуация была очень зыбкой, что и показал 1927 г.