Пагубные страсти населения Петрограда–Ленинграда в 1920-е годы. Обаяние порока

Аплодисменты вызвало следующее утверждение Л. Сосновского: «Мы замордовали политграмотой нашу молодежь. <…> Сидят молодые рабочие, к ним приходит человек и говорит то, что ему хочется, а не то, что их интересует. И от этого замордования вдруг раскрыть книжку Есенина, где говорится о человеческих чувствах, о любви, о горе, где плачут и смеются, где какие-то человеческие звуки есть! Товарищи, ведь это же все равно, что из погреба с прокисшей капустой выйти на весенний воздух. И поэтому успех Есенина среди нашей молодежи понятен» [233].

Интересное объяснение есенинщины принадлежало экономисту и социологу, видному троцкисту Е.А. Преображенскому. По его мнению, речь идет о кризисе «био-психологического материала». Беда в том, что не хватает достаточной материальной базы для более быстрого движения вперед, а с другой стороны, не хватает человеческого материала, который был бы адекватен социалистической структуре советской промышленности: «Мы имеем явную диспропорцию, явные ножницы между тем огромным шагом вперед, который мы сделали в Октябре, национализировав нашу промышленность, с одной стороны, и тем запасом людей, которые могли бы быть в полном смысле социалистическими строителями в смысле государственного правления и в смысле руководства хозяйством»[234]. При этом утверждалось, что признание малокультурности кадров не является поводом утверждать, что рабочий класс не готов к социалистическому строительству.

На местах парторганизации и коллективы должны были как-то включаться в подобные кампании. Желательно достаточно шумно. Вузы Ленинграда в случае с есенинщиной не стали исключением. Расскажем о двух событиях из жизни Политехнического института, одного из ведущих центров подготовки инженерных кадров, столь необходимых в условиях установки на ускоренную индустриализацию.

Сначала там был обнаружен «Клуб сумасшедших». Шесть студентов-электрохимиков IV и V курсов начали трудиться в лаборатории технической электрохимии. Несмотря на добросовестный труд, у ребят оставалось время на досуг, который нечем было заполнить. Помимо шахмат и различных умственных игр они любили то, что обычно называют мальчишеством и дурачеством. Например, разговор на различных условных языках и создание «Клуба сумасшедших», члены которого должны были вести себя по возможности нелепо: курить несколько папирос сразу, говорить об обыденных вещах сугубо научным стилем, здороваться «по-китайски» и т. п. На деятельность «Клуба» до поры до времени никто не обращал внимания, пока ребята не задумали провести конкурс красоты. Это предстало уже не как забава, а как явный признак разложения. Оценивать женщину, как товар или скотину, — удел разлагающегося Запада. Студенты в итоге признали, что заслуживают товарищеского осуждения, при этом указывая, что с их стороны «наблюдалась известная оторванность от общественной жизни института, в результате чего явились наши мальчишества и дурачества, за что мы несем полную моральную ответственность»[235].

Другой случай связан с письмом студента старшекурсника Андрея Юрова, в честь которого начавшуюся внутри-институтскую кампанию по борьбе с упадничеством назвали «юровщина».

Вполне возможно, что студента Юрова не существовало (во всяком случае, наши попытки найти его в списках студентов не увенчались успехом). Вероятно и то, что письмо, якобы написанное им и принесенное товарищами (хороши товарищи!) в редакцию институтской газеты, всего лишь искусственно созданный апокриф.

Согласно легенде, Юров — человек искренний и увлекающийся, храбрый участник Гражданской войны. Он «быстро загорался и работал энергично, забывая обо всем, но в минуты усталости и неудач у него быстро опускались руки. Точно так же и в И-те не все шло так гладко, как пишет Андрей. Во время его работы в факультетских организациях периоды активности сменялись периодами апатии и пессимизма»[236]. Времена героики закончились, наступили трудовые будни, «требующие воли и большой выдержки», которой у романтика Юрова не было. При публикации письма редакция предупреждала: «Юровы нам не опасны. Письмо не сигнализирует об опасности. Но „Юровщина“, в какой бы форме она ни проявлялась, может вредить выковыванию нашего пролетарского самосознания. Этому вреду мы должны дать и дадим самый решительный отпор» [237].