Пахарь

Ого! Двадцать минут — и я на бывшей окраине. Плюс шесть минут — дорога до станции. Еще четыре остановки автобусом, это минут десять-пятнадцать. Итого — сорок минут. Прежде я радовалась, если дорога в один конец укладывалась в час. Автобус, однако, вернул меня в прежние времена. Стиснули, сдавили, сплюснули. Рраз! Выпихнули. И я на свежем морозном воздухе. Автобус катит дальше, дверь закрывается с третьей попытки, защемив полу чьего-то плаща и кусочек кашне. Набавлю десять минут и буду преодолевать этот отрезок пути пешком.

Старые ворота распахнуты настежь. Бежевый двухэтажный корпус лаборатории, за которым — модели. Все как и было, словно я не увольнялась, не уезжала. Но людей, которые встретились мне в коридоре, я не знала. Евгений Ильич, раздавшийся вширь, поседевший, сменивший первую молодость на вторую, засмущался, как полгода назад.

— Не курите? — воскликнула я. — Вот сюрприз. Поздравляю. А были заядлый курильщик. Я сразу почувствовала: чего-то не хватает. Запаха табака — вот чего не хватает в вашем кабинете.

— Не курю, — подтвердил он без комментариев. — А вы сдержали слово. Спасибо. Ждал, дни считал.

— Не выдумывайте, пожалуйста!

— Завидую умению женщин в каждом сказанном им добром слове видеть комплимент.

Он проводил меня в мой кабинет. Стол, кондиционер, гардероб для верхней одежды.

— Лучше, чем мой, — сказал он. — Хотите, поменяемся? Из моего тоже видно, как садятся самолеты.

— Все мои слабости помните наперечет!

— Даже Валентину Скачкову готов вернуть.

— Премного благодарна. Стала ли она серьезнее?

— Зачем, когда ей все моря по колено?

Хлебнула я с Валентиной всякого, но не выставила, терпела заскоки. Все казалось: вот-вот образумится девочка. Но всякий раз мешала какая-нибудь случайность. Закидонистая это была девочка, но не вредная нисколько. Какую уйму лаборантской работы я переделала за нее! На инженера она так и не выучилась. А на техника? Валька, конечно, не подарок, и Березовский прекрасно знает это. Но — четверо детей! Как она справляется с такой оравой?

Скачкова предстала предо мной собственной персоной, словно догадалась, что о ней речь. У нее было потрясающее чутье на то, где ей надлежит быть в каждый данный момент. Обнялись. Восклицания, сантименты. Она смотрела на меня преданными, веселыми, влюбленными глазами. «За вас в огонь и воду!» — заверяли ее большие голубые, такие милые, такие невинные глаза. Но я помнила и другое: забывчива, неаккуратна, на уме вечно что-то вечернее, связанное со свиданиями, с парнями, с квартирами, в которых можно устроить маленький балдеж. Наверное, всего этого могло уже и не быть, но я помнила. Однако почему-то и тогда симпатизировала ей, выгораживала, спасала от Евгения Ильича, грозившегося раз и навсегда разделаться с этим бардаком и умевшего-таки приводить свои угрозы в исполнение. Я молчала, я становилась защитной неколебимой стеной, и она прекрасно пользовалась моим к ней расположением. Изводила меня, нагревала до точки кипения, потом, опомнившись, делалась паинькой, замаливала грехи примерным поведением и некоторым рвением в работе, добивалась покоя, тишины и возобновления доверия и вдруг с головой, беспамятно бросалась в очередное приключение, и гремел очередной загул, и Евгений Ильич метал новые громы и молнии, а я молча вставала на защиту. И Валька, напроказив, натешившись, нацеловавшись и налюбившись досыта, снова представала перед нами — само олицетворение невинности, женственности, чистоты. В ней странно, необъяснимо сочеталось все это, я так не умела жить, да и не хотела, не мечтала никогда — зачем?

Я опять обняла ее, а она обняла меня, но постаралась, чтобы я не коснулась ее прически.

— Ой, как я рада! Я счастлива. Ты, Олечка Тихоновна, как всегда, тростиночка, а я давно уже тетя-лошадь, — верещала она.

Валентина была лет на пять моложе, но выглядела, пожалуй, старше меня. Мы поохали, поахали, вспомнили одно, второе, третье, наспех вспомнили, не до подробностей было, и Валька, исчерпав восторги, исчезла так же неожиданно, как и появилась. У нее был талант растворяться, трансформироваться в порыв, ускользать бесследно. Была — и нет уже, и не доищешься.

— Других лаборантов учить еще надо, — вдруг начал оправдываться Евгений Ильич. Спохватился, видно, что отдает мне не лучшего работника. И, конечно, присутствует намек: твоя, мол, протеже, сама привела, сама и пользуйся.

— Что вы! — сказала я. — Вы ведь утверждаете, что Валя изменилась к лучшему, а я с ней и с прежней ладила, не жаловалась.

— Верно, она теперь не исчезает неожиданно, но аккуратнее не стала.