До второй недели августа Гитлер не только выражал недовольство тем, как посол вел переговоры в Москве, «его не удовлетворяла и не совсем недружественная позиция (Советов)»[960]
. Отдав приказ о третьей, и последней, частичной мобилизации войск для войны с Польшей и определив ее начало 26 августа, Гитлер вернулся в Берхтесгаден. Вместе с ним в свое имение Фушль отправился Риббентроп, чтобы быть постоянно вблизи и в распоряжении Гитлера. Настроение походило на переменный душ: «На самом верху очень скверное настроение и сомнения... Отсюда противоречащие друг другу распоряжения... Риббентроп на работе невыносим, ведет себя как охваченный манией величия сумасшедший»[961].Одной из основных причин продолжавшихся колебаний Гитлера являлся не поддающийся учету фактор России. Правда, известия о результатах беседы Шуленбурга с Молотовым, очевидно, придали ему больше уверенности[962]
. Но появились сомнения иного рода. Так, при встрече в Байрроте 3 августа[963] Гитлер внезапно спросил Нейрата, что он думает о договоренности с Россией[964]. Когда же Нейрат ответил, что давно такое советовал, Гитлер якобы, покачав головой, высказал сомнения по поводу того, как партия воспримет подобное решение. Между тем в те дни в министерстве иностранных дел и в кругах немецкой оппозиции было хорошо известно, что Гитлер «желает соглашения» и что с Советами не начато «ничего серьезного» лишь потому, что Молотов ведет себя очень сдержанно[965].Официально, для информации, например, итальянского союзника, дело представлялось совсем в противоположном свете. Так, 5 августа Вайцзеккер сообщил итальянскому послу, что «торговые переговоры протекают довольно успешно, что русская сторона ведет непрерывный политический зондаж»: при этом якобы Советы очень интересовались немецкими желаниями[966]
.В своем дневнике, однако, Вайцзеккер на следующий день записал, что все решения «снова отложены в расчете на успехи, которых мы могли бы достичь в Москве, и на неудачи, которые могла бы там потерпеть Англия. Мы становимся в Москве все настойчивее. Тамошняя славянская хитрость намерена заставить нас повысить предложения. Москва ведет переговоры с двумя сторонами и некоторое время, конечно же, сохранит за собой последнее слово, во всяком случае, дольше, чем позволяют сроки и наше терпение... Тайный примирительный зондаж Чемберлена (через Г.Вильсона) показывает, что при желании с Англией можно наладить разговоры»[967]
.От посла Шуленбурга вновь потребовали дальнейших шагов. 7 августа он посетил наркома иностранных дел Потемкина. От него он лишь узнал, что Астахов имеет указания продолжать «разговоры» и скоро получит более подробные инструкции[968]
. Советское правительство, по словам Потемкина, не стремилось создавать в Москве впечатления о переговорах по двум направлениям, каким бы выгодным оно ни казалось при сложившихся обстоятельствах!Это сообщение побудило Риббентропа вызвать в Фушль Шнурре, чтобы немедленно обсудить дальнейшие действия в Берлине. Вместе со Шнурре для участия в этих переговорах откомандировали и генерала Кёстринга; при планировании последующих дипломатических шагов следовало учитывать и военный фактор. «Риббентроп уже пребывал в состоянии лихорадочного возбуждения, как охотничья собака, нетерпеливо ожидающая быть спущенной хозяином на дичь. Он разразился преувеличенными сверх всякой меры нападками на Англию, Францию и Польшу, договорился до гротескных заявлений о германской мощи и был совершенно неузнаваем»[969]
. Пребывая в подобном настроении, он 8 и 9 августа, в ходе трудной четырехчасовой беседы, которая постоянно прерывалась лихорадочными перестраховочными телефонными переговорами с Гитлером, определил для Шнурре порядок ведения разговора на следующих встречах с Астаховым[970]. Высказываясь по ряду вопросов, Кёстринг ясно видел полную неосведомленность в них министра иностранных дел. «Как только, — писал он, — речь заходила о России, этом важнейшем соседе Германии, то оказывалось, что он не имеет ни малейшего представления об этой стране и ее народе»[971].