Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

В своем стремлении заручиться согласием Сталина и довести дело до подписания пакта Гитлер сделал еще один важный шаг в конкрети­зации выдвинутых до этого предложений, наделив Риббентропа полно­мочиями политически уступить — наряду с уже названными странами и территориями — всю «Юго-Восточную Европу, а именно: при необ­ходимости вплоть до Константинополя и Проливов»[1153]. Таким образом, в случае, если бы Сталин не поддался искушению клюнуть на первые предложения, последней и самой большой приманкой, с помощью ко­торой Гитлер надеялся добиться его согласия, явились бы Балканы,

Проливы и Константинополь, на которые до первой мировой войны бы­ли направлены экспансионистские устремления русской империи.

Вторым решением, принятым в ходе беседы в этот вечер, можно считать придание дополнительному протоколу секретного характера. Примечательным прецедентом здесь послужило секретное соглашение к германо-японскому антикоминтерновскому пакту 1936 г. — соглаше­ние, которое Риббентропу довелось отшлифовывать вместе с тогдаш­ним военным атташе Осимой в ходе длительных тайных переговоров. Он приобрел тогда — в обход всех дипломатических и правовых инс­танций — практический опыт выработки секретного агрессивного пак­та, пошедший ему на пользу теперь. Опираясь на этот свой опыт, он впоследствии писал в обоснование секретного характера германо-советского соглашения: «Договоренности, затрагивающие третьи стра­ны, само собой разумеется, не фиксируются в договорах, предназначенных для общественности, — для этого прибегают к сек­ретным договорам... по (этой)... причине и указанное соглашение было заключено в виде секретной договоренности»[1154]. Секретность диктова­лась не только характером этих действий, противоречащих нормам международного права, — она неизбежно вытекала из логики самого содержания протокола, который оформлял направленный на расчлене­ние Польши «союз для войны». Вот почему надлежало исключить ма­лейший намек на разглашение.

Третья инструкция, данная Гитлером Риббентропу, касалась уточ­нения формулировок: своими выражениями Риббентроп должен был создать впечатление, будто бы никакого «решения фюрера напасть на Польшу тогда не существовало»[1155]. В ходе своих переговоров в Москве Риббентроп, как подтвердил после войны Гауе[1156], придерживался этого указания, тем самым добиваясь сознательного вуалирования истинных намерений Германии.

В первой половине следующего дня, вторника, 22 августа, Гитлер наделил Риббентропа «генеральными полномочиями вести от имени Германского рейха... переговоры о пакте о ненападении, а также... обо всех связанных с этим вопросах и подписать как пакт о ненападении, так и другие достигнутые в ходе переговоров договоренности — при не­обходимости с оговоркой, что этот договор и эти договоренности всту­пают в силу тотчас же после их подписания»[1157]. После совместного подписания документа о полномочиях Риббентроп отбыл в Москву.

В этот же день, 22 августа, в 12 часов Гитлер выступил в большом зале Бергхофа с почти двухчасовой речью перед германскими главно­командующими, которых он в спешном порядке вызвал в Берхтесгаден[1158]. Еще более непреклонной, чем в речи, произнесенной 13 августа, была теперь его воля рассеять их сомнения, подавить всякие угрызения совести, еще «гораздо более самонадеянными»[1159] — его слова. Послание Сталина придало ему уверенности. Сам факт наличия этого послания он использовал для нейтрализации любых возражений со стороны во­енных.