Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

Этот язык оговорок и обусловливаний указывает на все еще сущест­вовавшую серьезную неуверенность в вопросе о возможном советском коллаборационизме. Таким образом, заранее заданной интерпретации смысла московских соглашений еще не существовало; она давалась не­мецкой стороной лишь практически — по мере военного продвижения Германии — ив очень значительной мере принималась советской сто­роной. Характерным для этого медленного осознания Москвой подра­зумеваемого германской стороной понятия «сфера интересов» и всех вытекающих из него политических и военных последствий явился от­вет, который Молотов дал германскому послу, настаивавшему на объ­явлении Советским Союзом — в форме письменного заявления правительства СССР — о вступлении в войну (5 сентября 1939 г.). Ни­когда прежде Сталина и его ближайших советников не видели в состоя­нии такой подавленности и беспомощности, как в этот момент. «Мы, — гласил советский ответ, — признаем, что в надлежащий момент непре­менно должны будем начать конкретные действия. Однако мы считаем, что этот момент еще не наступил. Возможно, мы ошибаемся, но нам ка­жется, что излишней спешкой можно лишь повредить делу и содейство­вать сплочению противников (?)...»[1266]

2. В полной мере осознав, что германская сторона призывала, а об­стоятельства прямо-таки вынуждали его занять выделенное ему стра­тегическое предполье, Сталин на втором этапе перешел к неуклонному и последовательному расширению и укреплению своих стратегических позиций внутри признанной за ним сферы интересов. Этому служили начатые 12 октября политические переговоры с Финляндией, которые закончились провалом, и заключение пактов о взаимопомощи с Эсто­нией (28 сентября), Латвией (5 октября) и Литвой (10 октября), содер­жавших обязательства названных стран относительно разрешения на размещение советских войск в стратегически важных районах, притя­зание на которые выдвигалось Советским Союзом уже в ходе военных переговоров с западными миссиями.

3. Лишь на третьем этапе, психологически уже полностью оказав­шись в фарватере гитлеровской экспансии, с одной стороны, и находясь под воздействием успехов Гитлера во Франции, взоры которого были устремлены на Восток, с другой, Сталин изготовился для настоящей во­енной экспансии. Но только основательное исследование может ска­зать, что было сильнее: его подстегиваемое германскими успехами стремление идти в ногу с победоносным вермахтом или же (неудачные) планы создания стратегического предполья вдоль собственных границ. Если в пользу второго варианта можно привести веские аргументы, то первый остается в сфере умозрительных предположений.

В Финляндии эта экспансия ему не удалась, а точнее, как показал советско-финляндский договор от весны 1940 г., удалась лишь в очень ограниченной степени. Но зато она оказалась успешной в Прибалтий­ских государствах и в Бессарабии. 15 июня 1940 г. Красная Армия всту­пила в Литву, а 17-го — в Эстонию и Латвию, причем здесь — в отличие от экспансии германского вермахта — была соблюдена хотя бы види­мость референдума, дабы представить мировой общественности ввод войск как акцию, по своему характеру сугубо демократическую и соци­алистическую[1267]. А 29 июня 1940 г. генерал Жуков, до этого проявивший себя на Дальнем Востоке, в тоге «освободителя молдавских, русских и украинских братьев» вступил в Бессарабию с целью овладения терри­ториями до Дуная и Прута, уступленными Россией в рамках версаль­ской системы.

То, что Сталин этим одновременно создал для своей Красной Ар­мии выдвинутый далеко вперед гласис, призванный обезопасить от ожидаемой германской агрессии, относится к другому разряду фактов и затрагивает вопрос о преимуществах и недостатках экстенсивной (ори­ентированной на обеспечение территории) и интенсивной (ориентиро­ванной на обеспечение границ) концепций безопасности — вопрос, который уже был поднят ранее, но ответ на который здесь не может быть дан.

Однако парадоксальность этого соглашения состояла в том, что оно было дорого Сталину в той мере, в какой он смог пожать неожиданно подвалившие ему плоды. И точно в такой же мере оно казалось Гитлеру подозрительным и тормозящим дело[1268]. В том же ускоренном ритме, в каком Сталин на протяжении всего периода овладения отходившими к его сфере интересов территориями вплоть до первых недель июня 1941 г. стал давать все большие и, наконец, до избыточности полные доказательства своей политики умиротворения, у Гитлера нарастали недоверие, раздражение и жажда стать единственным и исключитель­ным обладателем этих огромных «пространств». В этой «любви-нена­висти», которой были отмечены их отношения, у Гитлера, росло желание унизить Сталина и выключить его из игры. В итоге стала вы­рисовываться перспектива пересечения их путей.

Подписание