Палач любви и другие психотерапевтические истории

– Ну, иногда я воображал себя на суде. Я появляюсь перед сотрудниками института, они одеты в парики и мантии. Я превосходен. Я отказался от адвоката и поразил всех тем, как отвечал на все обвинения. Вскоре стало ясно, что мне нечего скрывать. Судьи были в смятении. Один за другим они оставляли ряды и спешили первыми поздравить меня и попросить прощения. Это один вид фантазий. На несколько минут они заставляли меня почувствовать себя лучше. Другие были не так хороши и очень болезненны.

– Расскажите мне о них.

– Иногда я чувствовал как будто стеснение в груди и думал, что у меня инфаркт, немой инфаркт. Таковы его симптомы – никакой боли, только затрудненность дыхания и стеснение в грудной клетке. Я пытался посчитать пульс, но никак не мог найти чертову артерию. Когда я наконец нащупал ритм, то стал спрашивать себя, действительно ли он идет из лучевой артерии или из мелких артериол в моих пальцах, сжимающих запястье.

Я насчитал около двадцати шести ударов за пятнадцать секунд, двадцать шесть на четыре – это сто четыре в минуту.

Затем я спросил себя, хорошо это или плохо? Я не знал, сопровождается ли немой инфаркт учащенным или замедленным пульсом. Я слышал, что у Бьорна Борга пульс пятьдесят.

Потом я стал фантазировать о том, чтобы разрезать артерию, ослабить давление и выпустить кровь. При пульсе сто четыре в минуту сколько времени пройдет, пока я потеряю сознание? Затем я подумал о том, чтобы ускорить пульс и заставить кровь вытекать быстрее. Я мог добиться этого на велотренажере! За пару минут я мог увеличить пульс до ста двадцати.

Иногда я представлял себе, как кровь наполняет бумажный стаканчик. Я мог слышать, как с каждым ударом сердца струя ударяется в навощенные стенки стакана. Возможно, сто ударов наполнят стакан – это всего пятьдесят секунд. Затем я стал думать о том, как разрезать запястья. Кухонным ножом? Маленьким острым с черной ручкой? Или бритвенным лезвием? Но больше нет режущих лезвий – только съемные безопасные. Раньше я никогда не замечал исчезновения бритвенных лезвий. Думаю, так же исчезну и я. Без следа. Может быть, кто-нибудь и вспомнит обо мне в какой-нибудь странной ситуации, как я подумал о пропавших бритвенных лезвиях.

Но лезвия не исчезли. Благодаря моим мыслям они еще живы. Знаете, не осталось в живых никого из тех, кто был взрослым, когда я был ребенком. Так что как ребенок я мертв. Когда-нибудь, лет через сорок, не останется в живых никого, кто вообще когда-либо знал меня. Вот тогда я умру по-настоящему — когда не буду существовать больше ни в чьей памяти. Я много думал о том, что какой-нибудь очень старый человек является последним из живущих, кто помнит другого человека или целый круг людей. Когда этот человек умирает, весь этот круг тоже исчезает из живой памяти. Я спрашивал себя, кто будет тот последний человек, чья смерть сделает меня окончательно мертвым?

Последние несколько минут Саул говорил с закрытыми глазами. Внезапно он открыл их и обратился ко мне:

– Вы сами просили. Вы хотите, чтобы я продолжал? Все это довольно мрачные вещи.

– Все, Саул. Я хочу точно знать, через что вы прошли.

– Самым ужасным было, что мне было не с кем поговорить, не к кому обратиться, некому довериться – у меня нет верного друга, с которым я осмелился бы поговорить обо всем этом.

– А как же я?

– Не знаю, помните ли вы, но мне потребовалось пятнадцать лет, чтобы решиться и прийти к вам впервые. Я просто не мог вынести того позора, которым для меня является возвращение к вам. Мы добились вместе такого успеха, я не мог побороть стыд и явиться назад побежденным.

Я понимал, что имеет в виду Саул. Мы работали вместе очень продуктивно полтора года. Три года назад, заканчивая терапию, мы с Саулом очень гордились изменениями, которых он достиг. Наша заключительная сессия была веселым выпускным вечером – ей не хватало только духового оркестра, сопровождающего его победный марш в открытый мир.

– Поэтому я пытался справиться с этим сам. Я знал, что означают эти письма: они – мой окончательный приговор, мой личный апокалипсис. Думаю, я убегал от них шестьдесят три года. Теперь, может быть, из-за того, что я стал медлительным – из-за моего возраста, веса, моей эмфиземы, – они меня нагнали. Я всегда находил способы отложить приговор. Вы их помните?

Я кивнул:

– Некоторые из них.

– Я рассыпался в извинениях, унижался, распространял слухи о том, что у меня прогрессирующий рак (это никогда не отказывало). И всегда, если ничто другое не работало, можно было просто откупиться. Я посчитал, что пятьдесят тысяч долларов исправят катастрофу со Стокгольмским институтом.

– Почему вы передумали? Что заставило вас позвонить мне?

– Третье письмо. Оно пришло дней через десять после второго. Оно положило конец всему – всем моим планам, всем надеждам на спасение. Полагаю, оно также положило конец моей гордости. Через несколько минут после его получения я уже звонил вашему секретарю.

Остальное я знал. Мой секретарь сказала об этом звонке.