Палачка

Все, кто был на катке, испытали сладкий трепет; даже самые неуклюжие ощутили в ногах такт на три четверти. Лишь Рихарда, наоборот, словно ударило током: он сбился с ритма и остановился, испугавшись. Придя в себя, он до боли сжал руку Лизинки и, торопливо скользя, повез ее к раздевалке. Ведь в его моральном кодексе танцы считались верхом неприличия — он не просто питал к ним отвращение, а ненавидел их всем своим существом.

Разумеется, любой начинающий психиатр, узнав о его любовном опыте, объяснил бы ему причину этого отвращения: жгучая злость Рихарда коренилась в болезненном воспоминании о том, как медсестра в санатории именно на танцах намечала себе будущих сексуальных партнеров. Но Рихарду никогда не приходило в голову, что ему нужна помощь психиатра, и в нем накапливался взрывоопасный заряд ненависти — даже сейчас, когда он дал зарок не обнимать свою любимую.

Вот так — то на вершине блаженства, то в бездне отчаяния — прожил он пять дней рождественских каникул. Об училище он и не вспоминал. Каждый день они с Лизинкой блистали на катках; кто знает, как сложились бы их судьбы, если бы не приходилось то и дело уступать лед другим или если бы их заметил проницательный тренер. Но с ними лишь однажды заговорил какой-то полупомешанный старик, твердивший, что напишет о них в газету. На льду они понимали друг друга с полуслова, и все-таки дорога туда и обратно становилась для Рихарда восхождением на Голгофу, когда он понимал, что глупеет на глазах. Бессонными ночами он тщетно бился над фразами — ему хотелось блеснуть перед Лизинкой интеллектом. Но с ним приключилось что-то вроде душевной импотенции, и на исходе пятого дня он был в полном отчаянии.

Завтра, говорил он себе, думая о новогодней поездке, нас снова будут разделять преподаватели, одноклассники и какие-нибудь придурки из ПУЧИЛа. Что я смогу сделать при них, если без толку потратил пять дней, пока был с ней наедине? В тупо грохочущем трамвае он смотрел на ее трогательный профиль, подобный тихой озерной глади, в глубинах которой струятся таинственные потоки. А что вообще, в тоске подумал он, я могу ей предложить за счастье прожить свою жизнь рядом с ней? Кто я такой, чтобы осмелиться на это? Плебей, который со свиным рылом и капелькой голубой крови в родословной лезет в калашный ряд! Отчаяние достигло высшей точки. Он решил отказаться от бесполезной борьбы, попросить у родителей прощения и дожить остаток лет без любви, но по крайней мере среди тех, к кому принадлежит по воле рока. И именно в эту минуту Лизинка представила ему первое свидетельство своей благосклонности.

Какой-то подвыпивший мужчина с тепличной розой в петлице, оттолкнувший их, когда они садились в трамвай, и сразу усевшийся на место для инвалидов, сейчас из-за тряски слегка протрезвел и принялся их разглядывать. Лизинка в этот момент раздумывала, удастся ли ей сыграть с собой в одну игру. Она пробегала глазами "Правила поведения пассажиров", наклеенные на стекло. Каждый раз, встречая букву «е», она заносила ее на счет правой руки, которая получила имя Лиз. Когда натыкалась на «а», то заносила ее на счет левой руки, которая называлась Инка. До конца оставалось два слова, и счет был равным — 73:73.

И у Рихарда, и у Лизинки беззвучно шевелились губы: ему так было легче думать, а ей — считать. Подвыпивший мужчина был человеком интеллигентным, и ему стало неловко — он поднялся и уступил им место.

— Извините, — громко сказал он, старательно открывая рот, чтобы они могли читать по его губам, — я не знал, что вы глухонемые. Счастья вам в Новом году!

Он протянул Лизинке розу из петлицы и нетвердой походкой сошел. Лизинка как раз заканчивала игру и решила, что роза станет наградой победительнице. Предпоследним словом было «транспортные», и счет стал 74:74. Последним словом было «средства». Сперва Лиз, а потом Инка получили еще по очку, и игра завершилась вничью. Поэтому Лизинка отдала цветок Рихарду.

Он не помнил, как проводил ее, как возвратился в свою комнатку. Поместив розу на ложе из смоченной ваты, он отдался во власть стихов. Стыд, горечь, злость — все это слезало с него, как шелуха, освобожденная душа раскрылась, обнаружив неиссякаемый источник мыслей и слов, которых так недоставало ему в повседневной жизни. Он не успевал их записывать и выстраивать в стройные ряды для парада, который будет принимать Она.

— Цветок любви в твоей руке… — рапортовал передовой отряд букв на исходе вечера, — сияет в самых небесах… — скандировала шестая шеренга под удары часов, бьющих полночь, — как символ юности моей! — приносили присягу замыкающие, когда свет настольной лампы уже отступал под атакой рассвета. Рихард выключил лампу и лег прямо на пол, обессилев от упражнений, хорошо знакомых каждому художнику, — когда стоит закрыть глаза, и бесплотная душа возносит тело к самому потолку. Пережив взлет, который ознаменовался победной поступью поэтических строк под салютующие залпы рифм, он мог теперь, подобно опытному стратегу, разработать дальнейший план отношений с Лизинкой.