Паладины госпожи Франки

Сломанная спица. Мгновенно пережатая шейная артерия. Удар сабли, что раздвоил железный брус, — вспыхнуло в моем мозгу. Она раскрутила себя на одной точке, как волчок, и ударила одного из парней обоими кулачками в переносицу, а другого — ребром башмака в висок. Оба упали в корчах. Тогда она крикнула, резко, почти визгливо, и Идрис, почти еще лежа, метнул ножи с обеих рук. Двое других стрелков нажали на спусковые крючки — но тотчас же один покатился со сталью в горле. Его сотоварищ вскинул свое оружие, первая пара тоже кое-как поднялись против меня — но я уже был рядом, чтобы колоть и рубить.

Я гнал их, ошалевших от свинячьего ужаса, по переулкам, и тройная сила и ярость жила во мне, и кровь их пала на мою душу, но это было всё равно.

Потом я воротился. Идрис был давно мертв, и прежняя летучая улыбка застыла на его губах. Ина Франка была еще жива. Она стояла на коленях, как тогда у корабельной мачты, и кровь заливала ей подбородок и грудь. «Попадаешь, куда хочешь, быстрее, чем тебе хочется», — по-дурацки вертелось в моей голове, когда я пытался удержать ее огрузшее тело и скользил вместе с ним по мостовой.

— Френсис-Идрис, тезка, прощай пока и не тушуйся, — пробормотала она, придя в сознание на долю мига.

И добавила совсем уж непонятно:

— Вот и славно, что на сердце шрама не будет.

Когда явились люди, я лежал ничком перед моими мертвыми и кричал им что-то несвязное.

На следующее утро герцог Даниэль въехал в свой город бок о бок с епископом-кардиналом эркским, оба в панцирях и шлемах. Войско их вливалось в пригороды по всем улицам и в крепость — через все ворота. Стратены держались в седле с отточенной грацией, лица их были непроницаемо жестоки. Все они всё знали. Говорили, что отлов «топорников» начался еще на подступах к Гэдойну, но в нем самом они не тронули ни одного простого обывателя.

Мою госпожу и моего брата отчитали, отпели и похоронили в склепе со всеми возможными церемониями всех религий. Прощание заняло двое суток, шествие растянулось на полгорода. Я в них не участвовал, боясь, что меня одолеет не столько скорбь, сколько ненатуральное спокойствие обоих наших вождей. И всё же постепенно я опять потянулся к ним за беседой и утешением.

Господин Даниэль через неделю после похорон наткнулся на меня в окрестностях своей кунсткамеры и зазвал внутрь.

— Ну вот, — сказал он, вежливо глядя как-то и не мне в глаза, а в Божий свет. — Дела устроил, бумаги подписал. Имущество — меньшая часть мальчику, большая — духовной власти: церкви в лице нашего отца Леонара. Светская власть в городе — переизбранному совету купеческих старшин, в Лесу — старцам и старицам Юмалы. А сам в монахи постригусь либо в бродяги подамся. У нас, католиков, оба эти ремесла, к счастью, совместимы.

Я спросил, на кого он намерен оставить сына… госпожи Франки.

— Уж лучше опекуна и воспитателя, чем наш сановный иезуит, для детишек не придумаешь, — чуть улыбнулся он. — Так что впредь задавайте вопросы лично ему.

Что я и сделал, разумеется.

Отец Лео принимал меня в приснопамятном богатырском кабинете, который — хотя бы по наружному впечатлению — гораздо более подходил ему, чем прежнему владельцу. Мы много беседовали, вроде ни о чем, но всё же клубки противоречий как бы сами собой распутывались, болезненные складки на душе распрямлялись, и прежнее здравомыслие понемногу возвращалось ко мне.

Однажды, расхрабрившись, я спросил у него:

— Не пойму, как у ины Франки достало силы вырвать из груди стрелу. И зачем? Только ускорила свою кончину.

— Не стрелу, мастер Френсис, а метательный кинжал. И не достало бы духу, вы правы, если бы то не был один из Идрисовых. Она не могла позволить, чтобы он догадался, что убил ее, если паче чаяния сам останется жив.

— Идрис, оглохнув, мог бросить свое оружие только на громкий голос, и голос тот был ее, — вспомнил я.

Ну конечно, я ведь видел, как они договаривались. Ручная азбука слепых, последняя его выдумка.

— Конечно, они готовились, ибо угадывали оба, что могло на них обрушиться, — произнес мой собеседник. — И намекали мне об этом.

— Оба, — повторил я и по аналогии с ранее не высказанной мыслью спросил:

— Скажите, отец, а от кого всё-таки ее сын, от Идриса или от Даниэля?

— Хм. Что называется, вопросец в лоб, — он растерянно улыбнулся. — Любому, кроме вас, я бы отказался отвечать или попросту соврал, взял бы грех на душу. И не то чтобы я связан тайной чужого покаяния, на исповеди этот вопрос вообще не возникал. Госпожа наша не считала это — что бы это ни было — пятном на своей совести.

Однако оба они с герцогом не хотели ясности. Чтобы ее сын не числился ни наследником герцога, ни преемником Идриса. Теперь уже никто не оспорит завещания Даниэля, а то почитание, которое оказывали Идрису его огнепоклонники, естественно обратится на Яхью, сына властительной каханы из их народа. Вот и не будем вносить ее, эту ясность: пускай остается как есть.