Паладины госпожи Франки

Эпилог

Рассказ Френсиса

«Той порой уже приблизилась самая неподдельная осень: бесцветная, холодная и промозглая. Конец ноября. Гэдойн, укрощенный Франкой, взнузданный и оседланный Леонаром, оцепенел, не видя перед собою пути и ошеломленно пытаясь осмыслить происшедшее. Хотя корень вражды был подрублен, погромы и грабежи тихой сапой продолжались. В них принимало участие отребье обеих христианских вер. «Братья» патрулировали улицы, но спасало это не всегда.

В это время я приобрел обыкновение вечерами прохаживаться под мелким дождем, обрядившись вместо траура в свой старый, английского еще шитья черный костюм без отделки, что придавал мне вид заправского ханжи. Те, с красно-белыми нашивками, легко бы могли принять меня за своего единомышленника, думал я с горькой иронией.

Сеялась мерзкая морось, хлюпала под башмаками тощая грязь, и в душе моей стоял всесветный плач. Не о Франке: она исполнила свое предназначение и ушла во славе. Об Идрисе.

Как он был всегда открыт и доверчив со мною! С какой радостью объяснил бы мне любые свои тайны, если бы я захотел прислушаться к нему! А я молчал и замыкался. Даже и не подумал о нем ни разу как о брате, даже и Френсисом-то назвал только однажды, когда мы оба приносили клятву.

Невосполнимо. Нельзя обернуть вспять. Никогда больше не почувствую я себя единым целым с ними обоими, потому что оборвал нить. Тезка — Френсис — побратим. Не войду уже в эту реку, чтобы омыть стопы и утолить жажду…

— Господин, помогите моему отцу! Он умирает.

Из темноты выступила фигурка, то ли девичья, то ли детская. Я вгляделся: из тех самых, за которыми идет сугубая охота.

— Что там у тебя, женщина? — спросил я.

Ну конечно. Отец вышел «за стены» — не гетто, так своего квартала: взыскать долги, не иначе. Когда уже возвращались, у него внезапно схватило сердце. Девочка оставила его в одном из закрытых двориков и бросилась искать помощи.

— Веди. Это близко? Ты хоть помнишь, где?

Да. И как на грех, ни одного патруля в виду! К счастью, хотя бы врач жил неподалеку, один из тех, что натурализовались в Гэдойне еще со времен «зеленого огня». Я объяснил девице, что сначала мы забежим к нему и захватим с собой.

Легко сказать «забежим»! Стоило ей сделать несколько шагов, как стало ясно, что она охромела: еще раньше второпях подвернула ногу, да так, что теперь, после пробежки, и ступить на нее не могла. Тогда я подхватил ее на руки и пошел быстрым шагом, всё время ощущая на своем плече ее рожицу, мокрую от дождя и слез, и чувствуя, как щекочут мою шею тугие кудряшки.

Врач от моего стука в окно мигом проснулся, еще быстрее собрался (сумку с лекарствами и инструментом он держал в изголовье постели) и побежал следом за нами. Старик, как обнаружилось, лежал на приступочке под навесом и даже почти не промок от непогоды. Его не только никто не тронул (он вообще никого не видел), но, вопреки ожиданиям, и от сердца у него отлегло. Встать и идти он, конечно, не мог. Врач дал ему выпить настойки валерианового корня и пояснил:

— У него разрыв сердца, совсем небольшой. Я схожу за людьми и носилками.

Конечно же, старика перенесли ко мне: у врача ютилось добрых полдюжины бесприютных пациентов, может быть, той же нации, что мои гости, а может, и другой.

— Он сейчас вне опасности, однако рядом с ним надо быть неотлучно, — заявил врач. — Если станет хуже, один из вас спешит ко мне, а другой…

Тут он соизволил заметить, что я так и таскаюсь с девицей в объятиях, извлек ее оттуда и наложил на больное место тугую повязку. Надавав напоследок уйму предостережений и советов, касающихся сердечных дел, он удалился.

Так протекла наша первая совместная ночь.

— Что же ты, голубушка, вслед за отцом увязалась в такое разбойное время? — спросил я.

— Ой, я побоялась отпустить его одного. Вы же видели, он давно прихварывает, и вообще вдвоем не так страшно. Я ведь жуткая трусиха, господин!

Я посмотрел ей в глаза. Выражение их было робким, веки припухли и покраснели, да и вся она оказалась не слишком хороша собой: носик тяжеловат, губы крупноваты, подбородок мал, а слезы отнюдь не красят женщину, что там ни говори. Как и Ноэминь-Мариам, она ждала своего часа, чтобы расцвести от первого касания радости.

— Ну что ты, — возразил я. — Ты очень краси… храбрая. Как тебя звать-то?

— Руфь. Рута по-здешнему.

— Моё любимое имя. И как раз подходит к случаю, верно?

А в сердце моем слагался новый гимн:

«Слава и хвала безоглядной отваге еврейских девушек!
И той, что в лихой час попросила помощи у первого встречного;
И той, что из любви к свекрови пошла за нею в чужую землю,
И легла у ног незнакомца, и сделалась прародительницей дома Давидова;
И той, что пришла к царю, супругу своему,
в неурочное время молить за свой народ;