Палата № 26. Больничная история

Он, несомненно, понимая настоятельную, жгучую необходимость появления именно в этот переломный момент российской и мировой истории подобного документа, написал свою декларацию – блистательное доказательство необходимости, неотвратимости сохранения и развития русской и общемировой культуры, и главное – обозначил пути реализации этого сохранения и развития.

Заседание, посвященное вопросам культуры. Прошу слова.

И вот стою я на трибуне в гигантском, сияющем белоснежным мрамором Тронном зале Зимнего дворца на трехсотлетии Санкт-Петербурга. Позади меня – алый с золотом трон Российской империи, в руках у меня – тоненькая книжечка Лихачева, декларация. По периметру зала – гигантское количество народа: министры, губернаторы, начальствующие лица… Во главе – президент Российской Федерации.

Опираясь на лихачевскую заключительную фразу: «Существование государств и даже народов вне культуры бессмысленно», пытаюсь хотя бы приоткрыть простую истину – государство гибнет, хороня своим небрежением культуру во всех ее формах, самых разнообразных, порой противоречащих друг другу даже, ведь именно она, культура, является этим цементирующим составом, превращающим миллионы индивидуальностей, совершенно разных, в народ – в массу людей, объединенных одним нравственным чувством, народ, трудами которого и создается государство. Культура есть главное, что дает жить и развиваться тому, что мы называем государством… И если бы все присутствующие на этом высоком собрании прочли бы эту лихачевскую декларацию, то многие вопросы отпали бы сами собой.

Закончил. Бурные аплодисменты.

Ну, думаю, кончится это заседание, пойдут они ко мне – губернаторы, начальники, министры: дайте-ка, дескать, почитать эту вашу декларацию, интересно!

Кончилось. Жду.

Никто не подошел.

Да это и понятно – дела, заботы… Государственные. «Не до витамину».

Кремлевский холм… Колокольня Ивана Великого… Слепящие взор золотые купола на синем небе…

Там, внизу, – Москва… Далеко видно… Люди, словно букашки, суетятся внизу… Еле слышен снизу шум автомобилей. Вон они – ползут друг за другом… как муравьи…

А здесь, в Кремле, – шик… мрамор, позолота… Георгиевский зал…

Нога утопает в мягком ворсе ковров. Походка становится грациозной. Спина выпрямляется. Взор приобретает осмысленность и твердость.

Еще бы! Легкое нажатие кнопки на пульте голосования – и судьбы людей, этих букашек там, внизу, сотен, миллионов букашек, могут измениться в любую – и в хорошую, и в плохую – сторону. Все зависит от тебя! Одного!

А ты – светел, прям, элегантен!

В твой лексикон вползают слова, не совсем тебе понятные, но выдающие твою приобщенность к высшим сферам: «консенсус»… «финансовая стабилизация»… «реструктуризация»… «детерминизм»… «инвестиции»…

А уж до чего ласкает слух слово «коллеги»…

– Обращаю ваше внимание, коллеги, на следующий факт…

Ведь там, внизу, эти букашки-таракашки как обращаются друг к другу? «Эй, мужчина!» или «товарищ». В основном – «товарищ».

А тут, на кремлевских холмах, среди золота куполов, утопая в коврах, мы – «коллеги»! И в наших руках ваши судьбы, букашечки вы наши милые!

И сходим мы постепенно с ума, и кажется нам уже, что мы – высшие существа, что законы, принятые нами, – для вас, букашечки, это вы должны соблюдать их, а мы, «коллеги», подчиняемся лишь консенсусу, детерминизму и высшему разуму.

И ласкает наше тело белье от «Фраскатти», костюмы от «Беллини», рубашки от «Веспуччи» и туфли от «Модерато».

И сияют наши лица, круглятся фигуры. И ослепляют вас вспышки мигалок на наших «мерседесах», и летим мы по Москве с дикой скоростью с треском и ревом, и мелькают мимо нас сотни тысяч автомобилей с букашечками и таракашечками, часами выстаивающими в безнадежных пробках в ожидании нашего стремительного пролета по безотлагательным, важнейшим, «невашегоума» делам.

Так сходят с ума.

И кажется нам, что мы незаменимы.

И кажется нам, что сказанное нами – истина. Единственная.

Что сделанное нами – благо.

«Пусть отдельные ошибки, пусть! Но зато – как трепещут эти флаги, эти стяги! Поют сердца!..»

Тихо стало за окном… Темно…

И больница затихла. Дежурный врач прикорнул где-нибудь в «комнате медперсонала»… одетый, ботинки рядом валяются…

Выключаю свет. Перекрестья оконные снова стали черными.

Не спится.

…Вот она – наша московская коммунальная кухня. Озарена солнцем. К вечеру, значит, время идет…

У окна, за широким подоконником, – два силуэта: бабушка и Ася… Смеются и говорят что-то громко…

Дощатый, из толстых и широких некрашенных досок, кухонный пол в темных кружочках бывших сучков, отполированных временем, блестит на солнце…

При входе на кухню один сучок, чуть выдающийся над общим уровнем, особенно любим мною – сворачивая с коридорного паркета на кухню, мой трехколесный велосипед, натыкаясь на него, чуть подпрыгивает и издает мягкий стук, совсем как на стыках рельсов в метро… У станции «Комсомольская»…

Дровяная плита…

Мне шесть лет. Я сижу на велосипеде и, задрав голову, смотрю на Жору, который стоит рядом, – шинель, перетянутая туго кожаным ремнем, звездочка на пилотке… Курсант!