Палата № 26. Больничная история

– Грейт, е?

То есть «здорово, да?».

– Да! – говорю я. – Грейт!

Я-то давно знаю и люблю эту картину, не только эту, а всего Брейгеля. Еще Симолин в студии МХАТ нам показывал и объяснял по репродукции, да и потом попадалась она мне в разных альбомах, и вот сегодня здесь, в Вене, наконец – свидание, вживую!

Долго сидим. Смотрим.

Неожиданно он:

– Ю а свидиш?

Опять я понял: не швед ли я? Видимо, мой попугайский вид натолкнул его на мысль о моей шведской принадлежности.

– Ноу, – говорю, – ай эм русиш, рашен то есть.

– А-а-а! Рашен, рашен, карашоу! Энд ай эм зе пэйнтинг оф Юнайтед Стейтс оф Америка. Тэксас.

Ну, это-то все понятно: художник из Техаса, из США… И я ему на это:

– Энд ай эм русиш, рашен то есть, актер, шаушпилер по-немецки… Эктор!

А он:

– А!!!

Протягивает мне руку – ладонь сухая, сильная. И опять на картину:

– Грейт, е?! – Хорошо, дескать, им там, на свадьбе! И опять по-английски: – Зей а итинг оутмел! Энд дринк. – Выпивают, дескать, кашу едят.

Вдруг показывает на феодала в черном бархате:

– Зис из Брейгель! Пит! Грейт мастер!

Сидим. Молчим. Любуемся.

Тишина.

Вдруг он, ни слова не говоря, энергично вывинчивает из джинсов здоровенную флягу, обтянутую коричневой кожей, снимает крышечку-стаканчик граммов этак, наверное, пятьдесят, и наполняет его из фляжки.

И – мне:

– Лете хэв э дринк виз ол оф… фор зе вейдинг! Е?!

То есть я догадываюсь: давайте-ка выпьем вместе с ними на этой свадьбе! А?

Это я уже и без переводчика бы понял.

Я говорю:

– Давайте! Оф кос!

Он протягивает мне стаканчик, правой рукой с флягой показывает на феодала в черном бархате:

– Итс Питер! Шенк ю, Питер!

И машет своим: идите, дескать, догоню! Чокаемся. Он:

– Чирз! – И бульк! из фляги.

А я – из стаканчика – бульк!

И постепенно жарко стало, тепло, шумно. И зашумела свадьба, загудели волынки, загалдели люди, девчонка чмокает, облизывая палец… кто-то показывает пустой кувшин: «Налей! – кричит. – Не видишь, все выпили! Наливай мне! Еще!» И он опять наливает:

– Чирз! – Бульк! бульк!

А вот несут кашу! Кашу несут: кому еще?! Народ в дверях рвется, чего-то там кричат: «А мы что, хуже, чего нас не пускаете?»

Шум, гам, волынки гудят, духотища…

Сидим мы все вместе на этой свадьбе, жизнь!

– Фенк ю, Питер.

– Спасибо, Питер!

– Гудбай, эктор!

– Гудбай, пэйнтер! Грейт!

…Как-то, будучи депутатом, я спросил Егора Гайдара, какие шаги должны быть предприняты государством для сохранения и развития культуры?

Гайдар ответил:

– Не знаю…

И развел руками. Это был честный ответ, и незнание это, думаю, было продиктовано трагически напряженным периодом российской истории, необходимостью начать реформировать экономический и политический строй жизни, ибо бездействие или попытка помочь выжить старой советской системе – неминуемый крах всего государства, его гибель. Ситуация усугублялась яростным сопротивлением большинства съездовских депутатов-коммунистов, ибо реформы в случае успешного их завершения неизбежно приведут к потере их никем не контролируемой власти… Грубо говоря, отлучение от кормушки.

Какая там культура… Как сказал один врач детский моей бабушке на ее вопрос, не полезны ли будут ее больному внуку витамины:

– Не до витамину, быть бы живу…

Так и здесь. Не до культуры.

Но, к моему удивлению, через несколько дней Гайдар подошел ко мне:

– А что, если выступить с законодательной инициативой: обсуждение бюджета России можно начинать только лишь после принятия бюджета по культуре? Принятие такого закона и обсуждение его приведет к возможным дискуссиям, в результате которых может родиться истина…

Я ухватился за это предложение, но… По ряду причин – в первую очередь после многочисленных консультаций с депутатами других комиссий – понял, что возможность принятия этого закона нулевая. «Не до витамину…» Несмотря на попытки, дело даже не дошло до внесения этой инициативы в список…

Вот если бы написать декларацию о культуре – о значении культуры не только в жизни страны, но и всего человечества, было бы дельно. Но… нужна опытная, талантливая рука литератора, человека, глубоко чувствующего проблему!

В итоге вышел на глубокочтимого мною литературоведа, автора замечательных, глубоких исследований творчества Достоевского, к тому же человека ярких демократических убеждений – я видел его выступления на съезде народных депутатов СССР, читал его статьи, – на Юрия Федоровича Карякина.

Встретились в ресторане Дома литераторов. Усталый, погруженный в себя… Долго говорим. В основном – я. Пытаюсь «достучаться». Оказалось, «достукиваться» и не требуется – Карякиным владеют те же чувства и мысли, что и мною. Правда, показалось мне, размышления его окрашены были налетом пессимизма, что удивило меня – оптимиста, уверенного в солнечном будущем.

Расстались союзниками. Но… не была написана декларация… Болезнь, усталость, масса других обязательств помешали Карякину.

Однако необходимость чего-то подобного, видимо, витала в воздухе. Вскоре появилась декларация о культуре, написанная замечательным ученым, светлым человеком, к мнению которого я всегда внимательно прислушивался, академиком Лихачевым.