Палата № 26. Больничная история

Сердце начинает бухать, и голова болит, и – самое страшное – болтливость, старческая болтливость… «Помню, сказала мне как-то Книппер-Чехова…» А они, эти молодые, спрашивают: «А кто это, Книппер-Чехова?» Да… «А вот в “Трех сестрах” у Немировича…» А они опять: «А кто это, Немирович?» Да, и нет полета после выпивки… Желание глупое – вразумить молодежь: дескать, вот в мое время!..

А молодежь смотрит на тебя с недоумением – кто это? Кто этот старый зануда?

И все эти мои роли… и популярность… победы… А радости и огорчения – канули куда-то в далекое прошлое, никому не нужное и не интересное… словно в помойку.

И, наверное, взгляд на мир у них свой, иной какой-то, и насущность, и предназначение театра – совсем иное, нежели у нас, в наше время…

И что после артиста остается? Ничего. Пусто. Вот у художников… писателей… Не у всех, правда… Леонардо… Брейгель… Рублев… Левитан, Вермеер… Барма и Постник, Толстой… Да что там, это великие, гении. А просто – «Васька, Васенька, это что там за картинка, вон там, за шкафом, в пыли валяется? Подпись – Тютькин какой-то… А чего? Красиво, правда? кРасивая кошечка. Повесим, а, Коля?» Вот и Тютькин остался, а актер – даже не пар из чайника…

Но…

Венский музей истории искусств. Это мы на гастролях в Вене. На сцене Театра ан дер Вин.

Наш кагэбэшник меня предупредил перед спектаклем: получены разведданные, что будут бросать из публики банки со слезоточивым газом. Увидите банку – сразу ногой ее ко мне пасуйте, а я в первом ряду крайний слева…

Какие там банки!

Взрывы аплодисментов… хохот!.. А в финале – грохот каблуков по полу – наивысшее одобрение и восторг! Ни о каких банках и речи нет.

Хотя на этой сцене в свое время с треском и позором провалилась премьера «Кармен» Бизе, автор был освистан. Вот так вот.

Да, дальше. Итак, Венский музей истории искусств, гигантское что-то. Монеты. Шпаги. Вазы… Мягкие мебеля с бронзовыми выкрутами…

А где же он?! Где цель моего прихода – таинственный и непознанный мною Брейгель?!

Зал за залом… зал за залом… Что-то не видно…

И вдруг – ВОТ!

Словно бревном по башке! Питер! Брейгель! Старший!

Вот она – «Крестьянская свадьба»…

Вот они – нет, совсем не пьяные – крестьяне, едят – что? Кашу какую-то, вылизывают тарелки. Невеста в гордом одиночестве, какой-то феодал, в черном, со шпагой, о чем-то чинно беседует со священником.

Вот они, крепкие старые корабельные доски, на которых все это написано, доски от кораблей, пролежавших десятки лет на дне морском, толстые, тяжелые, просоленные, – вот они держат на себе крестьян, кашу, пиво, гул голосов, взвизгивание волынок…

Сижу на красном бархате музейной скамейки… Справа от меня – «Охотники на снегу», сзади – не помню… Ну, ладно, «Охотники» потом…

Одет я соответственно: самое лучшее, как и должен быть одет советский человек, не роняющий на гнилом Западе достоинства Страны Советов, – тонкие кримпленовые темно-зеленые штаны с раструбами, красная футболка с короткими рукавчиками – махровая, в рубчик! Ботиночки ярко-желтые! Одним словом, попугай. Что поделаешь – ничего другого поприличнее пятая секция Гостиного Двора, где наша знакомая Нина Ивановна достала мне все это по блату, не было! Зато все новенькое! А в старом – в Вену?

Питер Брейгель – старший с ужасом глядел на меня из своего шестнадцатого века – он-то добился такой гаммы цвета, такого слияния в прекрасное единство всех цветов спектра в своей «Свадьбе», а тут какой-то петух видом своим портит все дело!

Народу в гигантском зале – никого. Запах натертого паркета. Пусто, тишина.

Но вот скрипнул громко наборный паркет в дальнем конце громадного зала.

Входят трое: высокий загорелый блондин – голубая джинсовая рубашка, рукава закатаны, сильные загорелые руки, джинсы, кроссовки, на загорелом лице с ковбойскими складками – ярко-голубые глаза. Рядом, видимо, жена – стройная брюнетка – и дочь лет двенадцати в маечке, в джинсовых шортиках, небрежно обрезанных – нитки во все стороны, в шлепанцах каких-то…

– Оу!

Мужчина увидел Брейгеля и потянул своих к нему, взмахивая руками, громко заговорил, указывая то на одного, то на другого персонажа, по-английски говорит, а я английский «со словарем», а вернее, ни бум-бум! Понимаю только отдельные слова. Например, «вейдинг» – это свадьба, «оутмил» – это овсянка, каша… Что-то говорит о феодале, в черном, со шпагой, с собакой рядом, а потом показывает рукой на толпу у дверей – «пор пипл», небогатые, дескать, теснятся у дверей… Подводит дочку к левому углу картины, к девочке, жадно обсасывающей свой палец в каше, – видимо, нечто нравоучительное, не знаю, но что-то вроде… Потом, полусогнув ноги и вытянув вниз руки, изображает, наверное, человека, несущего носилки с кашей…

Вижу, очень, очень нравится ему, давно он влюблен в эту картину, и вот – долгожданная встреча с подлинником… И хочет своих порадовать…

Замолчал, остановился. Подошел к моей бархатной скамье:

– Кен ай?.. – И рукой на скамью показывает.

Ну, это я понимаю: присесть хочет. И я:

– Йес, йес, конечно! Оф кос!

Сидим, молчим. Вдруг он, неожиданно обернувшись ко мне и указывая загорелой рукой на картину, говорит: