Палаццо Форли

— То есть как хорошо?.. для кого же? для нас или для этого проклятого отродья парижских фобуристов… для этого полуфранцуза?

— Отец пишет, что все удалось: Динах сыграла свою роль превосходно, увлекла его мастерски… Только отцу дорого стоили дебюты на театре delia Fenice (Феничз, оперный театр в Венеции). Но векселя уже подписаны и есть надежда заставить его подписать другие?..

— А Сан-Квирико?

— Сан-Квирико обещался нам служить… с ним сделка заключена!

— Ладно! Там, как вижу, все покуда удовлетворительно, лишь бы здесь не испортилось! Прощай, Левио, вот ворота, разойдемся; не нужно, чтоб нас вместе видели.

— Вам верно стыдно, дядюшка! Могут подумать, что ваша эччеленца водится с…

— Полно, Левио! Ты сам знаешь, что болтаешь вздор, — чего мне стыдиться? Ты — препорядочный малый, твой отец снабжает деньгами половину самых блистательных семейств нашего города, вам все снимают шляпу с уважением. Почему мне гнушаться твоей компанией?.. Но для нашего успеха, для наших соображений, мы не должны казаться коротко знакомыми. На это есть причины… согласись.

— Согласен, согласен заранее, синьор коммендаторе! прощайте, эччеленца, Бог с вами, дядюшка!.. Вы направо; я налево!..

— Полно, Левио! Баста!.. не говори таких слов! Мы, верно, встретимся и разойдемся за веселым пиром, в доме наших предков…

Остальные слова командора потонули в отдалении. Левио злобно и насмешливо глядел ему вслед…

VI. Ла пергола (La pergola)

Дают Эрнани, единственную оперу маэстро Верди, у которого только на нее одну и достало вдохновения и который после нее бесстыдно обкрадывает сам себя в каждом новом произведении, повторяя свои мотивы, мелодичные и одушевленные, но изысканные, и теперь уже им самим избитые до пошлости. Зато Эрнани — действительно творение замечательное, полное прекрасных, сильных мелодий, полное страсти и могучести. Оттого оно и возбуждает всегда сочувствие, где бы ни давалось, тогда как прочие оперы того же композитора беспощадно падают и ни на одной европейской сцене не выдерживают более трех, много четырех представлений. Но в описываемый нами вечер Эрнани только что появился в Италии и производил фурор, подав уже начало тому музыкальному расколу, который с тех пор перессорил появившуюся романтическую, крикливую школу — с классическою, сладкогласною и сладкозвучною школою Россини, этого слишком рано умолкнувшего лебедя Болоньи. Партии уже волновались за и против молодого маэстро, в пользу или против его капризной, звонкой, блистательной и неуловимой музыки. Вердисты превозносили и прославляли нового маэстро, старики критиковали и отстаивали прежних любимцев своих, Беллини и Донидзетти. Один лебедь молчал и продолжал не слушать ни тех, ни других, сочиняя рецепты для приготовления какого-нибудь неслыханного макароне, или жирной поленты, кушал на славу, принимал ласково и радушно своих друзей и почитателей со всех концов мира, играл с ними в троцетто, или в шашки, и не прибавлял ни полмеры, ни осьмушки к бессмертным творениям, которыми восхитил двадцатые и тридцатые года текущего столетия. Конечно, сочинив Мозэ, Вильгельма Теля, Барбьере, Отелло, Семирамиду и, наконец, Стабат-Матер, человеку можно отдохнуть, и он даже может быть заслуженным в бессмертии; но тому, кто до сорока пяти лет успел произвести эти совершенства, тому непростительно вдруг замолчать и остановить поприще, не пройдя на нем и полпути!.. Надо полагать, что несравненный маэстро был оскорблен легкими успехами недостойных его соперников и неистовыми рукоплесканиями непостоянной Италии многим второстепенным творениям дурного вкуса. Говорят, что соловей умолкает, когда близ него заквакают лягушки: не потому ли замолк Россини?

Но покуда он ленится и блаженствует в своем барском доме в Болонье, Флоренция собралась послушать оперу нового светила музыкального небосклона, и щеголеватая зала театра delia Pergola горит и блещет не столько огнями, которых в Италии не любят в театрах, сколько соединением и присутствием лучшего общества и прелестнейших женщин.