Палаццо Форли

Надо объяснить, в каком отношении находилась она к молодому французу. Покуда Пиэррина заглушала и подавляла в себе любовь, не смея сознаться в ней даже самой себе и почитая ее невозможной, эта любовь изобличалась только безумным волнением, когда она ожидала Ашиля, и глубокою грустью, когда он уходил, или когда она не видела его. Знакомство с Ашилем изменило вдруг все существование маркезины; в нем одном нашла она и оценила замену всех светских удовольствий, которых была лишена. Сначала он был для нее только товарищем, более внимательным и сочувствующим, чем Лоренцо; с Ашилем начитанная, но неопытная девушка проникала в мир, совершенно для нее новый, в мир современности и действительности; до него она жила с умершими и с книгами. Ум ее сошелся и сблизился с новым собеседником, между тем как сердце девушки тоже проснулось и начало сильно биться в соседстве человека, молодого, пылкого, увлекательного и одаренного сверх того мужественною и благородною красотою. Хотя Пиэррина была слишком невинна и слишком степенна, чтоб тотчас понять и разобрать, что с нею делается и какое чувство влечет ее так сильно к Монроа, однако пробужденная женственность сказалась в ней удвоенною стыдливостью и робостью; по мере того страха, который всегда овладевал ею при появлении Ашиля, она узнала силу своей любви к нему… Но, заранее обреченная к одиночеству девической жизни и клятвою своею прикованная к брату, она не позволяла себе предаваться своему новому чувству, она неумолимо защищалась от собственного увлечения и от страсти, которую она уже ясно видела и читала во всех словах, во всех взглядах Монроа. Несколько раз Ашиль собирался приступить к объяснению, завести речь о своих чувствах, но маркезина упорно отклоняла все похожее на такой разговор, и молодые люди, видясь всякий раз совершенно свободно, проводили вместе и наедине по несколько часов, оставаясь между собою на ноге дружеского, но не короткого знакомства. Они говорили об искусствах, об Италии, об ее очарованиях, которые оба сильно чувствовали; Пиэррина любопытно расспрашивала Ашиля о ходе просвещения в его родине, об этой кипящей, умственной, удесятеренной жизни Парижа, столь противоположной с сладкою, но бездушною дремою ее отечества; словом, они сообщали друг другу все, что их занимало, говорили обо всем, исключая о себе самих и умалчивая именно о том, что больше всего просилось с их языка и вырывалось из их сердца. Так прожили они до того дня, когда Ашиль решительно вынудил маркезину выслушать его и, уже разрушив молчание, заставил ее своими расспросами высказать ему и любовь ее, и опасения, которые, по ее мнению, должны были разлучить их. Но когда Ашиль успокоил ее, дав слово не увозить ее из Флоренции и не отрывать от священной должности ее при брате; когда аббат подтвердил убеждения Ашиля и скрепил взаимную любовь их своим благословением, тогда Пиэррина, уступив своему сердцу, перестала бороться, принимала Ашиля как жениха и с тех пор предалась своей любви так же искренно, так же просто и безгранично, как прежде противилась ей. Для сильного, энергического характера маркезины, для ее чистой и пламенной души не могло существовать середины: с той минуты, как она позволила себе любить, вся жизнь ее перешла в эту любовь и сосредоточилась в ней. Самая новость этого чувства усиливала его, и несколько дней задушевной короткости обратили его в страсть. Ашиль был для девственного сердца Пиэррины первою ее радостью со дня рождения, единственною светлою точкою на мрачном небосклоне ее молодости. Но и в эту пору своего возрождения маркезина не изменила своему характеру, степенному и зрелому; счастье ее не было похоже на беззаботный угар, свойственный первым дням любви и взаимности; счастье ее выражалось слезами более, чем улыбками; в невесте Ашиля проглядывала грустная дочь печального дома Форли.

Чем тягостнее становилась судьба Пиэррины, тем дороже был ей Ашиль; изнывши и прострадавши, она теперь ждала его нетерпеливее обыкновенного. Ей нужно было взглянуть на него, пожать его руку, услышать от него ласковое слово; она чувствовала, что это одно возможное ей утешение. Но время шло, часы летели, Ашиль не приходил.