Палаццо Форли

Калитка была заперта на ключ изнутри, железная решетка, высокие и густо разросшиеся кущи кипарисов, тополей и яворов не позволяли чужому глазу проникнуть далеко через решетку и становились надежною стеной между любопытством и внутренностью сада. Сад этот был совершенно пуст; ни признака жизни или жильцов, ни голоса, ни звука в его прохладной тени, кроме говора птиц и насекомых, да колыханья листьев, изредка шевелимых теплым мартовским ветерком. Видя, что тут ожидать нечего, друзья обогнули угол садовой стены, очутились в широкой улице и скоро увидели передовой фасад таинственного дома. Но и тут никакой наружный признак не изобличил им, что тут за люди живут: крыльцо было пусто и чисто выметено, двери заперты, окна закрыты и завешены от солнца густыми сторами, нигде ни живой души. Они постучались в дверь, надеясь выдумать какой-нибудь предлог их присутствию; им не отвечали и никто не появился… Опять стучать, опять все то же молчание. Они обошли кругом, заглядывали со всех сторон — нет никого! Не у кого спросить, да и как спрашивать, не возбудив подозрений? Они дошли до конца улицы, безмолвной и пустой в это время дня; в ней, как на беду, не было ни одной кофейни, где бы можно было осведомиться.

Ашиль уже терял всякую надежду… Вдруг из-за угла показался человек, одетый по еврейскому обычаю, подошел ближе, и Ашиль узнал в нем то самое двусмысленное лицо, которое так не понравилось маркезине, когда оно явилось раз в палаццо Форли, сопровождая венецианского менялу Сан-Квирико.

Обрадованный Монроа поспешил поклониться Ионафану, который сначала не узнал было его и подозрительно осмотрел со всех сторон. Француз спросил его, кому принадлежит этот дом и можно ли его осмотреть?

— Принадлежит он мне, синьор, а что вам в нем угодно?

— Мне сказали, что здесь продажные картины?

— А, а!.. Но вас обманули, синьор! я бы рад принять вас под моей смиренной кровлей, но у меня нет ничего, что бы стоило вашего милостивого внимания! Картины!.. какие у меня картины! Это болтают мои завистники, злые языки. Я хотел бы сам купить картины для торга, да не на что! Вот если вам, эччеленца, угодны драгоценные камни, восточная бирюза, шали, то этим услужить могу. В целой Флоренции не найдете ничего подобного тому, что вам покажет Ионафан дель-Гуадо!

Ашиль несказанно обрадовался предложению, еще более открытию имени хозяина дома. Он изъявил готовность тотчас посмотреть бирюзу и другие каменья. Жид ввел новых посетителей в свою контору, показывал им все свои лучшие товары, признав в гостях богатых людей и знатоков, держал их более часа, но ничего не проронил в разговоре, что могло бы служить малейшим сомнением; никто, кроме его, не показался, — и купив дамасский ятаган, Ашиль вышел точно в таком же неведении, в каком находился, переступая таинственный порог этого дома. Но только тогда уже было слишком поздно, чтоб явиться к маркезине, и Ашиль вспомнил, что ему непременно надо ехать с своими соотечественниками на пикник, устраиваемый ими за городом, на великолепной даче Вилла-Петраия. Он вернулся домой, сел в свою коляску и поскакал, тревожный и грустный, прося Бонако отправиться по городу с записанным именем Ионафана дель-Гуадо и собрать сведения о характере и занятиях того лица, кому оно принадлежало. Ашиль предчувствовал, что в руках этого лица находится узел, запутывающий судьбу и состояние маркиза Лоренцо Форли.

А Пиэррина, переждав эти промежуточные часы, в которые не принято ходить по домам знакомых без приглашения, опять приготовилась видеть Ашиля, и опять стала прислушиваться к каждому шороху в доме, к каждому шагу на улице. Она не знала, что Ашиль обедал за городом, она не могла понять, почему он не является.

Бледная и трепещущая, она изнемогала под бременем своих горестей и терзаний, и едва ли отсутствие Ашиля не было в эту минуту самым главным! Как ни мучило ее поведение Лоренцо, как ни было больно ей расставаться с родным кровом, — все это уступало томлению неизвестности и беспокойству об Ашиле… Ей казалось, что Бог наказывает ее за любовь, отвлекшую ее сердце от брата, и отнимает у нее счастие этой любви — уверенность во взаимности! Она живо чувствовала, что теперь место Ашиля близ нее; тем живее ее поражало его пренебрежение; она была готова видеть в том признак измены или охлаждения. Это было первое горе любви, первые слезы, пролитые по вине Ашиля; душа и сердце, все изнемогало у Пиэррины. Благоразумная и твердая маркезина исчезла в этой борьбе, — осталась одна любящая, отчаянная девушка!