Палестинский роман

Блумберг заказал еще стакан двойного виски, одним глотком осушил и вышел на улицу. Что лучше: вернуться в Северный Тальпиот или сначала закончить дела в Старом городе? Белый диск солнца слепил, дневная жара волнами плыла над городом — был конец лета. Глаза у Блумберга покраснели, во рту, несмотря на виски, все еще чувствовался привкус песка. Грузовик, груженный строительными материалами, обогнул припаркованный автомобиль, и шофер, скорее по привычке, чем из необходимости, громко просигналил. Блумберг зажал уши ладонями и побрел, пошатываясь и обливаясь потом, по Яффской дороге к Старому городу — вопрос, что делать дальше, решился сам собой.

Прикрывая глаза рукой, он почти вслепую прошел под Яффскими воротами. Лавочки на базаре уже закрылись на сиесту, но кое-где ставни были только приспущены и, словно кокетливо приподнятые юбки, показывали украдкой свои сокровища: горку фисташек над холщовым отворотом, стопку поблескивающих медных тарелок, тонкогорлые бутылочки с розовой водой. Сауд записал для Блумберга адрес, но найти дом оказалось непросто. В суке было невозможно не затеряться, но большинству из тех, кто сюда наведывался, только того и было нужно: кто бы ты ни был, паломник, турист или местный, лабиринт проулков в конце концов выводил тебя куда нужно, даже если ты сам точно не знал, что именно хотел найти. В первые дни в Иерусалиме Блумберг бесцельно бродил по базарному лабиринту, но слышал от Джойс, что вещи — какой-нибудь коврик, платок с золотым шитьем, розовый листовой мармелад, — сами вас там находят, а не наоборот. Он считал это романтической чушью, но теперь готов был с ней согласиться. Впереди него мальчик вел в поводу осла, тот гулко цокал копытами, потом остановился и пустил мощную струю желтой мочи в стену длинного приземистого здания без окон, которое, казалось, стоит к улице задом. Так, сам того не ведая, Блумберг оказался возле Цепной улицы. Здесь начиналась крытая часть рынка, из купольного отверстия в сводчатом розовом потолке бил столп яркого света, как на полотнах старых мастеров, изображающих сошествие небесных лучей. Стоя в круге света, Блумберг усмехнулся: его ист-эндские друзья оценили бы этот момент, прибытие в Иерусалим святого Марка.

Преодолев два пролета широких щербатых ступенек, он постучал в дверь аль-Саидовой семьи. Ему открыл щуплый мальчик лет девяти-десяти, глаза у него были мутными от трахомы, веки в мелких шрамах. Блумберг заглянул в помещение. Хотел было спросить про мать Сауда, но мальчик схватил его за руку:

— Входите. Да-да, входите.

Он тянул Блумберга внутрь, как базарный зазывала, завлекающий покупателя в закуток — показать лучший товар.

Посреди комнаты стоял круглый деревянный стол на деревянной тумбе, подпертый для верности двумя каменными столбиками. У стены — единственный стул с низкой спинкой. На цементном полу — пять-шесть соломенных циновок.

Мальчик жестом указал Блумбергу на стул, а сам исчез в проходной комнате. Сквозь неподвижные шторы в комнату сочился солнечный свет. Напротив Блумберга громоздилась дюжина тонких клетчатых матрасов, подпоркой для них служило нечто, напоминающее остов старой ореховой книжной полки. Пол был уставлен бурдюками и кувшинами, сосудами для вина, воды или молока. На столе красовалась маленькая медная ваза с плодами кактуса.

Через несколько минут мальчик вернулся и поставил на пол медный кофейник. Вскоре вошла женщина с тарелочкой инжира. Он была в черном муслиновом платье с длинными рукавами, но с непокрытой головой. Длинные черные волосы, расчесанные на прямой пробор, были заплетены в косы. Так это мать Сауда? Блумберг думал, что она старше.

— Марк, — сказал он, тыча себя в грудь и чувствуя себя при этом идиотски. — Марк Блумберг.

— Она Лейла, — ответил мальчик вместо матери. — А я Ахмед.

Блумберг постарался объяснить, кто он такой и что случилось с Саудом. Женщина и мальчик немного понимали по-английски, и, видимо, Блумбергу удалось им растолковать, что Сауд работал у него, что он жив и здоров и направляется в Каир. На глаза матери то и дело наворачивались слезы. Блумбергу трудно было без арабского. Как глупо, что он пришел один. Надо было прихватить переводчика. Но на кого он мог положиться?

Он пил сладкий кофе, смущенный, что пришел с пустыми руками. Неужели он может одарить этих людей только безрадостными новостями?

— Спасибо, — улыбнулся он Лейле.

На полу лежала блуза с незаконченной вышивкой, рядом — небольшая стопка белья, дожидающегося починки. Блумберг вспомнил, как его мать, подслеповато щурясь, штопала вещи в их гостиной на Крисчен-стрит, пальцы ее были в мозолях от шитья. Он почти не помнил мать молодой, в возрасте этой женщины. Для Блумберга она почти всегда была седой, но при этом крепкой и бодрой — этакий домашний Атлас, держащий на плечах свой мирок. Ему захотелось сказать матери Сауда, что и в его семье привыкли иметь дело с пуговицами, молниями и катушками, но сдержал этот порыв.