Палестинский роман

Он пробыл, может, около часа, повторяя одни и те же простые фразы и отчаянно жестикулируя, чтобы убедить Лейлу: с ее сыном все в порядке. Он знал от Сауда, что к ним в дом наверняка наведывалась полиция, как знал и то, что Росс по какой-то причине решил отпустить мальчика.

В комнате царила приятная прохлада. Блумберг замолчал. Лейла протянула ему блюдо с инжиром, он взял один плод. Но вместо того чтобы поставить вазу обратно на стол, она опустила ее на пол, затем встала на колени и принялась вращать столешницу. Та чуть сдвинулась — деревянная тумба внизу оказалась полой. Она что-то сказала Ахмаду, мальчик сунул внутрь руку и вытащил одну за другой четыре потрепанные книги и одну с виду новенькую. Ахмад сложил книги в стопку и протянул их Блумбергу.

— Пожалуйста, — сказала Лейла. — Для Сауда.

Потом коротко поговорила с Ахмадом по-арабски.

— Она хочет, чтобы вы их передали Сауду, — перевел он.

— Но я не… — начал было Блумберг, но оборвал себя на полуслове. — Хорошо, я все сделаю.

Он взглянул на корешки: учебник геометрии, английская грамматика для начинающих, поэтическая антология и две тонкие книжки с названиями «Weespraak» и «Beemdgras». Блумберг открыл одну из голландских книг. И прочел на форзаце высокопарную надпись Де Гроота — если не явное признание в любви, то нечто близкое к тому: дружеские, ободряющие, теплые слова.

Блумберг бегло полистал антологию английской поэзии. На некоторых, зачитанных, страницах были загнуты уголки: «Я встретил путника; он шел из стран далеких»[68], «Сварливой старости и юности прелестной вдвоем не быть: стихии несовместны»[69]. Блумберг отложил английскую, взял другую книгу: голландские стихотворения. Она выглядела нечитаной. Когда он открыл томик, из него выскользнул сложенный лист бумаги. Блумберг его расправил — это была сделанная под копирку копия письма в Министерство по делам колоний в Лондоне за подписью Де Гроота. Блумберг пробежал письмо глазами, потом прочитал его более внимательно, а затем опять сложил и сунул обратно в книгу.

Лейла и Ахмад наблюдали за ним — со страхом или с надеждой, Блумберг точно не понял, поскольку оба не произнесли ни слова.

— Мне пора. — Он похлопал по обложке книги: — Не волнуйтесь. Это ерунда.

Мать Сауда встала. Блумберг протянул ей руку на прощание, но она скромно потупила глаза. Тогда он, в порыве чувств, быстро шагнул к мальчику и обнял его.

Блумберг спустился по каменной лестнице, свернул в сук, все еще безлюдный в эту пору. И быстро зашагал к Яффским воротам, крепко прижимая книги к груди. Информация, которой владел Де Гроот, стоила ему жизни. А теперь она известна и Блумбергу.

32

— Залезайте скорей! — бодро крикнул Липман. — А то опоздаем на первый забег. Он самый важный.

У него был тот же тембр голоса, что и у Марка, даже интонации похожие. Вероятно, они родом из одной и той же части Лондона. С годами Джойс научилась разбираться в английских акцентах, служивших отличительным признаком того или иного класса, района, области и, как уверял Марк, веры.

Она подошла к калитке — возле машины ее поджидал, ухмыляясь, Джонни Липман, послушный болванчик. С преувеличенно низким поклоном открыл перед Джойс дверцу:

— Прошу, миледи.

Джойс села в машину.

Липман был ростом под метр девяносто, но он не выглядел высоким: при длинном торсе у него были на удивление короткие ноги. Каштановые волосы на крупной голове уже начали редеть (это обстоятельство почему-то казалось ему забавным, в прошлый вечер он даже в шутку предложил Джойс потрогать его залысину, было бы чем гордиться!), но взгляд серых глаз был жестким и не внушал доверия. Хотя это Липману стоило бы задуматься, можно ли ей доверять, а не наоборот. Он также продемонстрировал ей шрам на носу, как будто его лицо и голова были увлекательными старыми картами.

— Когда мне было пять лет, налетел на дверь теплицы. Хорошо хоть не сортира.

Джойс надеялась, что следующее после «свидания» с Липманом утро принесет свежесть и прохладу. Что все посторонние запахи за ночь смоет проливным дождем, но не тут-то было: по-прежнему стояла тягостная августовская жара, нещадно палило солнце, ее тело было скользким от пота, а дом, куда она недавно вернулась, пропитали странные запахи. Сильнее всего был запах козьего помета, к которому добавлялась вонь сточной канавы, что проходила в ста метрах от дома. Погода явно не собиралась идти у нее на поводу, так что она была просто обязана надеть чистое белое платье.

В конце вечера Липман попытался — не слишком решительно, но все же сказав: «Я конечно, знаю, вы не такая» — затащить ее в постель, и Фрумкин был бы несомненно доволен, если бы так и случилось, но Джойс пробормотала, мол, «не те дни», и он быстро отступился, назначив свидание на следующее утро.