Палома

27 июня 1940 года в Байонну вошли передовые моторизованные подразделения немецкой армии. В течение нескольких дней они были развернуты по всему побережью. Две трети Страны Басков оказались оккупированы. Только наша маленькая провинция Суль оставалась свободной.

Пришла война. Мрачная. Безрадостная. Дикая.

Достать джут и хлопок стало невозможно. С помощью местных крестьян я раздобыла немного старой парусины. Жанетта помогала мне собирать на болотах тростник, а один знакомый доставлял мне из Алжира траву эспарто, из которой можно плести веревки. Некоторое время я еще продолжала работать, но в конце концов швейные машинки остановились. Мастерские закрылись. Я не тешила себя иллюзиями – скоро моя мастерская станет лишь воспоминанием. О моде не могло быть и речи. Молеонские дамы в белых халатах с красным крестом на груди ухаживали за ранеными. Магазины одежды закрылись. Прощайте, шляпки с перьями, блестки, чарльстон, шампанское, платья с открытыми плечами.

Прощай, улыбка Колетт.

Я не чувствовала злости или гнева. Я превратилась в безмолвную тень. Зажатую в тисках неотступной душевной боли. Колетт, Анри. Все меня бросили. Это было расплатой за то, что я уговорила Альму уехать из деревни. За то, что обрекла ее на гибель. За то, что оставила Абуэлу умирать в одиночестве.

В доме мадемуазелей больше не было ужинов, нарядов, взрывов смеха. Мадемуазель Вера оставалась в своем доме в Биаррице. Гедеон больше не пел. Мадемуазель Тереза предпочла смириться с отъездом Колетт. Должно пройти время. Маркиза не пожелала ничего объяснять. Да у нее и не было такой возможности.

Только Люпен, казалось, сохранял спокойствие.

– Так пишется жизнь, Палома. И пути, по которым она идет, иногда бывают извилистыми.

Для него все имело смысл. Я не была в этом уверена. Что полезного можно извлечь из подобной катастрофы?

И как будто всего этого было мало, в последние несколько дней мой старый кот ничего не ел, не давал себя гладить, не интересовался лентами. Дон Кихот складывал лапы, клал на них голову и смотрел на меня самыми грустными в мире глазами. Когда я подходила, он лишь тихонько мурлыкал. Я чувствовала, что это конец. Мой маленький друг с оторванным ухом и шелковистой шерстью, который был рядом все эти годы. Мысль о его потере разрывала мне сердце. Я пыталась себя подготовить, но все равно разрыдалась, найдя его однажды утром в дальнем углу мастерской среди плетенок. Я прижала к себе его маленькое тельце, а потом Люпен забрал его и похоронил под деревом в саду. Мой котик, мой пушистый комочек шерсти. Почему мы теряем всех, кого любим? Я вспоминала, как по ночам он сворачивался клубочком, тычась мордочкой в мою шею. Но, по крайней мере, он ушел с миром. Ему тоже хорошо жилось в доме мадемуазелей.

А потом поползли слухи. О лагере в Гюрсе, всего в двадцати километрах от нас. Лагерь для чего? Сначала в нем разместили испанских республиканцев. Затем женщин – в основном немок. Потом в нем оказались политические противники. Гомосексуалы. Евреи. Проститутки.

В самом сердце нашего прекрасного края, у подножия Пиренеев, среди полей и овец, в этих бараках вскоре насчитывалось уже более восемнадцати тысячи заключенных. Здесь, совсем рядом. Безумие какое-то!

Очень скоро участились облавы на евреев. В Байонне целые семьи преследовались и подвергались гонениям. Шестьдесят человек, включая главного раввина Эрнста Гинзбургера, с которым мадемуазель Вера познакомилась у д'Арампе, были отправлены в лагеря. Вернулись только двое.

Это принимало немыслимые масштабы. Не замечать происходящее было невозможно. Весь этот ужас творился у нас на глазах! Человечество в его самом гнусном проявлении. В двух шагах от нас война обрела лицо. Лицо женщин и детей за колючей проволокой. Представь себе, Лиз, площадь в сто пятьдесят футбольных полей, покрытую временными бараками, заполненную голодными, больными людьми на пути к своей смерти…

Лагерь Гюрс был самым крупным на юге Франции. Беарн стал местом беспредельного ужаса. За четыре года через этот перевалочный пункт прошло более шестидесяти тысяч пленников. Четыре тысячи были отправлены в лагеря смерти. Я не люблю вести подсчеты, Лиз, но эти цифры я не забуду. Я помню их даже сегодня, когда лес почти полностью покрыл всю территорию бывшего лагеря. Моя рука до сих пор дрожит, когда я пишу об этом.

Мне было стыдно, Лиз. Так стыдно. До сих пор. Разве могли мы представить такую беду так близко от нас?

Этот лагерь заполнял все наши мысли. Все наши разговоры.

Так, потихоньку, используя те средства, которые у нас были, мы с мадемуазелями влились в Сопротивление. Маркиза устраивала приемы в своей вилле в Биаррице и приглашала туда немцев. Мы с учительницей передавали сведения, которые ей удавалось добыть. Оповещали сеть.