Память – это ты

– Ты что-то хочешь мне сказать? – Он весело улыбнулся.

Следующим был Капа:

– “Один, два, три, четыре, пять – бах!”

– Обхохочешься, Роберт. Рядом с тобой разорвалось столько бомб, что у тебя уже атрофируется мозг. Кто еще?

– “Врач ответил: остался всего один день”. – Коксу удалось привлечь к себе внимание, и это было хорошо.

– Неплохо… У кого украл? – пошутил Капа.

– Так-так, ставки растут… Мэтьюз?

Мэтьюз не успел ничего сказать, потому что я его опередил. Мне не дали листка, но он был мне и не нужен. Такую фразу нельзя забыть.

– “Продаю детские ботиночки, совсем не ношенные”.

Все четверо вперили в меня взгляды, больше всех блестели глаза у моего друга. Впервые за все время он не шутил, а смотрел на меня с некоторым уважением.

– Можешь повторить? – попросил он, подаваясь вперед.

– “Продаю детские ботиночки, совсем не ношенные”.

Повисло молчание. Геллхорн с удовлетворением посмотрела на моего друга, а тот хлопнул в ладоши.

– Блестяще, – сказал он с обидным удивлением.

– И глубоко… – добавила Геллхорн при всеобщем согласии.

– Что ж, я думаю, можно считать, что игра окончена. Победитель есть.

– А мой рассказ?

– Мэтьюз, ради бога, у этого парня рассказ лучше, чем у меня, а про тебя мы знаем, что ты на такое не способен.

– Очень смешно…

От трех кофе и выпечки в желудке у меня стало неспокойно, понадобилось в туалет. Я пребывал в состоянии эйфории. Я никогда еще не выигрывал ни в какой игре. И никогда еще столько не ел. Причина – следствие. Все, что я в себя затолкал, просилось наружу. Официант деликатно подсказал мне, куда идти, и я, корчась, оставил своих новых друзей за разговором.

Я ушел в уверенности, что говорить они будут обо мне. Да, эгоистично. Зато честно. Доказательство явилось, когда я возвращался за стол: Капа громко откашлялся, и все замолчали, стараясь выглядеть непринужденно, как плохие актеры.

– Что случилось? – спросил я.

– Ничего… – попытался успокоить мой новый друг.

– В чем дело? – повторил я, усаживаясь.

– Мы обсуждали твою историю… – сказала Геллхорн, кладя свою руку на мою.

– Мою историю? – Очевидно, они что-то скрывали; забрезжил лучик надежды. – Стойте, вы что-то знаете о моем отце?

– Послушай…

– Лучше сказать ему, Эрнест, – призвал Капа.

– Сказать что? – спросил я с беспокойством.

Мэтьюз, Кокс и Капа встали.

– Мы пойдем, а вы тут побеседуйте, – предложил Мэтьюз. – Счастливо, Гомер, рад был познакомиться.

Кокс тоже сказал мне пару ободряющих слов на прощанье. Капа протянул горсть монет.

– За все те разы, что я слушал тебя бесплатно, – улыбнулся он.

Меня так и подмывало попросить у него прощения за фотоаппарат и за удар гитарой, но я подумал, что такого рода признания лучше оставлять при себе.

За столом остались мы с сеньоритой Геллхорн и Эрнестом. Я не хотел быть назойливым, зная, что скоро тот и сам заговорит.

– Видишь ли, Гомер, я не хочу, чтобы ты тешился ложными надеждами, но…

– Вы знаете, где мой отец.

– Нет. Этого я не знаю. Но, судя по тому, что ты рассказал, возможно… Ты помнишь, что именно было написано на листке, который ты нашел?

Помнил ли я? Я с первого дня запомнил все до буквы, хотя и не видел в записи никакого смысла. Эрнест протянул мне ручку, и на обороте листка с рассказом Кокса я написал: “Приор. С. А19. Барселона. Уругвай. М2. П4. К14”. Я подвинул листок обратно. Они прочитали вдвоем.

– Так я и думал, – сказал Эрнест, пока Геллхорн перечитывала написанное.

– Что это означает?

– Я кое-что слышал…

– Кое-что?

– Слово “приор” часто используется в кругах спецслужб или…

– Среди шпионов, – пояснила Геллхорн.

– Среди шпионов? Мой отец?

– Ключ ко всему – “Уругвай”. Хорошая новость в том, что в данном случае это не страна, а корабль.

– Корабль?

– Да, большой корабль. А плохая новость в том, что это не просто корабль. На самом деле их даже два. Они стоят в барселонском порту. “Уругвай” и “Аргентина”.

Я ничего не понимал, так что Геллхорн добавила:

– Не хватало места, и взяли два стоявших в порту корабля, чтобы разместить там политических заключенных и просто влиятельных людей.

– Заключенных?

– Это тюрьма, Гомер.

– И очень строгая, – сочувственно подытожила Геллхорн.

– Насколько я понимаю, – продолжил Эрнест, – “С” – это палуба, “А” – это отсек, а 19… номер камеры?

Геллхорн согласно кивнула.

– И все это время отец был здесь, рядом?

– Я не знаю, Гомер. Эти заметки больше похожи на инструкцию.

– И очень точную, – подчеркнула Геллхорн.

– Может быть, твой отец должен был кого-то вытащить оттуда или…

– Или кого-то убить, – изрекла Геллхорн, отхлебывая кофе.

Я напряженно перебирал воспоминания, подсказки и догадки. И в центре всего был отец. Лучше и быть не может. Он в Барселоне. Совсем рядом. Стоит руку протянуть…

– Мне нужно идти.

– Это опасно, дружок. Франкисты почти у ворот. У республиканцев мало солдат, они спешно отступают и постараются ничего не оставить после себя. Понимаешь, о чем я?

– Никаких свидетелей, – пояснила Геллхорн на случай, если я не понял.

– И потом, нужно мыслить разумно. Прошло много времени.

– Год, месяц и пять дней с нашей последней встречи. Всего лишь. Всего!