Память о мечте

Я замираю мертвой газелью…
Рана моя – не роза,
лицо мое – не апельсин.
Давайте, пока послание не взорвалось, пока есть мгновенье безделья,
согласимся, чтоб взрыв этот был справедлив и един,
что бабочки, хоть и ярки,
не отличаются от почтовой марки,
что дым от сожженья поэтов старинных
идет от томов современных, невинных.
Давайте согласимся, пока до взрыва есть время,
что корабля, разбившегося на почтовой марке, незримый остов —
не что иное, как остров,
что знак беды на левой щеке принцессы —
это просто
не тема для прессы,
как след от последней пули,
которой бедняк и беднячка две жизни перечеркнули.
Давайте согласимся, что есть нечто
различающее, Рита, скипетр
и подсвечник.
Есть много законов древних:
женщины тонут в деревьях,
а деревья в женщинах тонут
и стонут.
Женщины в рыб погружаются,
рыбы погружаются в женщин,
и никто из них не сражается —
стонут.
Ах! Между песней и эхом – расстояние,
между водой и росой – расставание.
Когда тонет твоя отчизна,
появляются корабли,
и появляется пядь земли,
когда корабли уходят, не угрожая жизни.
А ты сейчас стала словом
в странствии долгом почтовом.
Если бы ты потеряла память,
если бы ты потеряла память!..
Сейчас земля отдает свой крик самолету
и кто-то…
Давайте согласимся, что есть различие
между ударом весла и ножа…
О, Рита! Бабочка лежит, не дыша,
а на марке почтовой она хороша
и в моей руке,
и в твоей руке.
Согласимся: письма писать вдалеке
друг от друга мы устали,
как птицы, коснувшись воды,
устают оставлять на небесной пустыне следы.
Все наши проекты осуществлены, как один:
свершилось, Рита, – я воду пью, и воздух живительный ртом ловлю,
свершилось, Рита: придуман жасмин
и женщина, которую я люблю.
Дай мне опьянено откинуться на зеленый луг.
Я и ты – две птицы,
то в облаках, то на водах,
по воде – круг,
в воздухе – круг —
нас окружили вода и воздух.
Давай согласимся:
нечто отличает, о Рита, воробья от пули,
и когда становится пуля
звездой,
чем же становится Родина —
живой человеческий улей?
Судьбой?
Ты странствуешь пулей
по этой стране,
а потом афишей висишь на стене.
Ты во времени странствуешь,
все бренное скинув,
но вернешься поэмой
или ящиком апельсинов.
А когда рассеется тьма,
и спадет роса,
и высохнут слезы, и я останусь один,
давай согласимся до взрыва письма,
что рана моя – не роза,
лицо мое – не апельсин.
Заминированы все письма, даже твои…
Кто мотыльку подскажет, что над бурей летит он к беде,
кто газели покажет, как опасно ступать по воде?
Ты все еще пишешь… или
уже устала от писем?
Раньше с тобой мы ходили
Вдвоем по заоблачным высям.
Если бы память ты потеряла —
ты бы меня спасла, поддержала.
Если бы ты потеряла память,
ты бы меня убила – мне так одиноко падать!
Пиши мне, пиши —
это эпистолярной смерти пора.
Ты все еще пишешь.
Видишь – рубят кедр острием топора,
чтобы поставить шлагбаумы,
а дети при этом, балуясь,
изобретают тайком
мешок с песком.
Ты пишешь еще…
А слыхала ты о том,
как звезду обезглавили
и поддели штыком,
и гасят во рту луны
сигарету?!
И вырубили сердце у кедра.
Когда красной бабочке у шлагбаума сказали: «Нет»,
она раненому передала свой цвет.
До того, Рита, как стала кровью эта пыльца,
до того, Рита, как она коснулась лица…
Вот сейчас по каналу, Рита, крадутся суда.
А ты, словно я, на почтовой марке, —
приходишь сюда, на бумажном кораблике.
Рита, ты боишься бумаги,
пролетают суда, как зяблики,
несут бумажные флаги.
О, лебедь…
Подорожала вода,
Хедив[2]

вернулся, вернулся, Рита,на ложе Египта.
Канал очистили от пальцев убитых солдат,
от слез Египта,
от пыли Египта,
от стихов, родившихся несколько дней назад.
Вот лик Египта грозит разорваться миной,
вот сердце Египта грозит разорваться бомбой.
А ты все пишешь,
ничто не проходит мимо.
Память – это тяжко и больно.
Ты смерть возлюбила на ложе бумажном,
тебе ненавистно, Рита, тонуть.
Давай признаемся и честно скажем,
что мой с твоим пересекся путь.
Не было визы в руке моей,
не было визы в руке твоей.
Я не хотел ни капли чернил от тебя,
не хотел ни строчки стихов от тебя.
Рита, сквозь стены я странствую до сих пор,
всем плакатам наперекор.
Я устал от писанья стихов при Луне,
от писанья деревьев, словно во сне,
от писанья рек
на этой стене.
Я устал от сочиненья плакатов
и от чтенья плакатов.
Я устал от сочинения Родины
и от чтения Родины.
Есть нечто отличное в этой стене,
Рита, есть личное в этой стране…
Есть нечто, отличающее бокалы,
Рита, от кораблей.
Ты пришла, как Родина,
и тебя было мало,
как мало Родины всей.
Далекая, словно на марке почтовой, страна,
речка, что в бутылку заключена…
Давай признаемся: мы устали вести нашим письмам счет,
признаемся: этот век,
этот отель, забронированный на целый год,
на наш век.
И эта поэзия вовсе не наша.
И все, что пришло из Книги воды,
нас не касается…
Против нас новостей миллион,
и в справочнике любого туриста
адресов наших нет.
Каждый в нас, как в газеты, одет.
Аккуратно и чисто,
в нас гуляют люди живые,
а потом бросают на все мостовые.
Согласимся же до взрыва сего письма:
собирает подсвечник бабочек, как сувениры,
собирает море всю рыбу, как сувениры.
А ты собрала почтовые марки сама
и приклеила их на тело, как карту —
карту живого мира.