Память сердца

Дров из школы теперь не давали. Недалеко, на берегу речки, росли ивы и кустарник, она их пилила ножовкой, рубила и топила ими печку. Жену предупредили, чтобы она никуда не выезжала из района. Прошёл слух, что жён арестованных собираются отправить в ссылку, а детей отдадут в детдом, ждут только указания сверху. Прошло много дней, я не возвращался, жена осталась без средств к существованию. Тогда она решила поехать с жалобой в Верховный Совет. Но она не нашла человека, с кем можно было оставить детей. Поехала в соседнюю деревню, уговорила одну девушку остаться на время с сыновьями: кормить, следить за ними. Оставила им продуктов, а сама тайком выехала в Москву. Конечно, она думала в Москве пробыть недолго, но не тут-то было. Очень много было людей, приехавших с жалобами со всех концов Советского Союза, через неделю только её записали на очередь. На приём к секретарю Президиума Верховного Совета Горкину она попала только через две недели. Рассказала, что арестовали ни в чём не повинного честного учителя, её мужа, саму её сняли с работы, лишили средств к существованию. Как она должна жить? Дома двое голодных детей осталось, их нужно кормить. Она сама росла сиротой в детдоме, родители её умерли в 1921 голодном году.

Ее выслушали, потом попросили вернуться домой, сказали, что напишут в район, чтобы её восстановили на работе. В отношении мужа сказали обратиться в Красноярский краевой суд.

Жена вернулась из Москвы и ужаснулась: дети дома одни – сидят голодные, продукты кончились, а нянька ушла, оставила мальчиков без присмотра. Настя долго каялась, зачем оставила детей, надо было взять их с собой и не возвращаться, остаться на родине. Но она боялась потерять сыновей в дороге, в том случае, если бы её арестовали.

Через несколько дней жену вызвали в район и дали направление на работу в Новобрянскую начальную школу. Проработала она там до конца учебного года, потом выехала на родину в Чувашию. Остальных женщин-учителей, мужья которых были арестованы, отправили в ссылку, а детей их передали в детдом.

Моему старшему сыну Лёве было тогда восемь лет, а младшему, Гере, всего один год, он ещё не ходил, только ползал и не говорил, а всё больше плакал. Когда я вернулся, Лёве исполнилось девятнадцать лет. Я спрашивал его, как они жили в отсутствие матери, и он мне рассказал: «Не было матери, но была няня, были продукты и тепло, страшно не было. Но вот няня ушла, кончились дрова, продукты тоже: ничего не осталось, кроме мёрзлой картошки». Напротив дома росла низкая ива, сын ножовкой отпиливал сучки, рубил их, заносил в дом и топил железную печку. Прикладывали мёрзлую картошку к раскаленной печке, и ели её, полуиспеченную. Гера еще не мог самостоятельно есть, Лева засовывал ему картошку в рот, и он её сосал. Однажды ночью к дому подъехали сани, гружённые сухими дровами. В избу вошёл незнакомый мужчина и сказал: «Дров вам привез, топите!» – и ушёл. Люди боялись встречи с ними, как бы не быть самим арестованными. Даже соседские дети к ним играть не приходили.

Рядом жила одна бедная нерусская семья. Был у них верблюд, видно, его доили. Женщина изредка приносила верблюжьего молока и картошку. Возможно, это и помогло мальчишкам выжить. Навсегда Лёве запомнился приезд матери из Москвы. Приехала она рано утром, застав сыновей сидящими около печки, долго плакала. Вместе с ней плакали и дети. Из сумки мать вытащила хлеб и ещё что-то вкусное, они сели за стол и молча сладко поели. Потом они жили в Новобрянке. Случилось землетрясение. Вдруг задрожала земля, разрушились труба и печка, посыпались кирпичи, на пол попадали вещи, но дом уцелел, и все остались живы.

Так я встретился со своей семьей после одиннадцати лет разлуки. Дети выросли, старший сын учился в институте, а младший в шестом классе. Супруга сильно изменилась, постарела, но я радовался, что вернулся к своей семье живой.

Встреча была не так тепла, как хотелось мне и как просила моя измученная душа. Я ждал от них сочувствия моему страданию, внимания и душевного тепла. Все одиннадцать лет вдали от родины жена и дети были всегда в моем сердце. Как сегодня, помню, когда на меня направили винтовку – я среди белого дня видел, как передо мною стояли мои мальчики. Это было минутной галлюцинацией.

Я хотел бы, чтобы мои сыновья и внуки знали, что наши мучения, страдания и боль были болью всего народа. Но я не видел радости от встречи и не почувствовал душевной близости.

Через пару дней я пошёл устраиваться на работу в Канашский роно. Там сидел мой бывший ученик. Он узнал меня. Посмотрел «волчий» паспорт, который мне выдали, и сказал, как отрезал:

– Нет, вас принять не могу!

Подобный ответ я мог услышать и в других местах. На мне было несмываемое клеймо: «враг народа».