Память сердца

Но всё когда-нибудь заканчивается. Закончилась и эта жуткая ночь – страшная ночь освобождения от смертного ига десятков миллионов людей, ночь воскрешения надежд и упований! Морозная тьма постепенно рассеивалась, едва-едва затеплилось утро. Памятуя о полученном приказе, Лозгачёв твёрдым шагом вошёл в комнату к Иосифу, подошёл к нему и, наклонившись, прислушался… Иосиф всё так же лежал на спине и всё так же хрипел. Лицо его было страшно – покрытое седой щетиной, отёкшее, набрякшее, отвратительного синюшного цвета. Лозгачёв с оторопью смотрел на это лицо, так не похожее на то, что было на многочисленных портретах. Там Иосиф был бодр и светел, там он улыбался, а глаза его озорно блестели. Теперь он не улыбался. Лозгачёв вообще никогда не видел улыбающегося Иосифа. Тот при нём не шутил, не смеялся, не выглядел добрым и довольным. Но всегда он был чем-то озабочен и углублён в какие-то свои мысли. К этому все они уже привыкли. Все знали: вождь мирового пролетариата решает очередную эпохальную задачу. Ни на минуту не может отрешиться от множества проблем, одолевающих его днём и ночью, в любое время суток, и даже во сне! Он несёт на себе тяжкий груз – ради того, чтобы всем другим было легко и весело. Чтобы никакая злая сила не посмела нарушить покой советских граждан! Лозгачёв поднял было руку, но так и не решился притронуться к Иосифу. Ему отчего-то было страшно прикоснуться к этому подрагивающему телу, к этому вместилищу чего-то непостижимого, неподвластного уму. Он вдруг подумал, что если прикоснётся к Иосифу, то он вдруг крепко схватит его и будет трясти изо всех сил, пока не вытрясет из него всю душу! Ему почудилось, что Иосиф смотрит на него сквозь прищуренные веки. Лозгачёв отпрянул в испуге, сделал два шага назад и лишь тогда опомнился. Его прошиб холодный пот. Он едва не совершил непоправимую ошибку! Ни в коем случае не должен притрагиваться к Иосифу! Его же потом и обвинят в чём-нибудь! Да и зачем? Ведь он не врач и не сиделка. Его ли это дело – определять самочувствие и ставить диагнозы? На то есть профессора. Вот пусть они и решают, как тут быть.

Подумав так, Лозгачёв повернулся и быстро пошёл вон из комнаты. Он словно бы избавился от наваждения. Твёрдо решил больше не входить к Иосифу ни под каким предлогом. Всё, что мог, он уже сделал. Осталось совершить последнее усилие. Нужно сказать Берии о том, что Иосифу срочно нужен врач, что дело его плохо, что он умирает! Если он этого не сделает, то он будет объявлен виновником смерти всемогущего вождя. Берия заявит, что ночью всё было нормально, Иосиф был в полном порядке. А утром, когда Иосифу действительно стало плохо и ему нужна была врачебная помощь, то он – Лозгачёв – скрыл от своего руководства серьёзность ситуации и таким образом стал виновником всего, что впоследствии произошло! Отвечать за чужие ошибки Лозгачёв не хотел. Умирать за чужие грехи ему было не с руки. Поэтому он решительно снял трубку с чёрного аппарата, на котором не было ни цифр, ни вращающегося диска, и, стараясь говорить чётко и громко, попросил срочно соединить его с Берией. А когда тот наконец взял трубку, твёрдо доложил о том, что «товарищ Сталин» находится в крайне тяжёлом состоянии и что ему немедленно нужен врач, а иначе он может умереть в любую секунду, и это могут подтвердить все находящиеся в резиденции сотрудники.

Лаврентий молча выслушал доклад подчинённого. И лишь когда Лозгачёв спросил:

– Какие будут указания?

Очень спокойно ответил:

– К товарищу Сталину никому не входить. Поставьте человека возле дверей, чтобы следил. Врачи скоро будут. Ждите.

И положил трубку.