Память сердца

Лозгачёв был поражён таким нечеловеческим самообладанием. Видно и вправду: там, на самом верху, сидят необыкновенные люди. Они знают что-то такое, чего не знают все они – обычные людишки, исполняющие чужие приказы. У них особый склад ума. И непостижимая душа, которую, сказать по чести, сам чёрт не разберёт. Но всё было куда проще и низменнее! Лозгачёву было невдомёк, что Берия давно уже всё понял и преспокойно дожидался утра. Его интересовало лишь одно: дотянет ли Иосиф до утра? Иосиф дотянул, и это неприятно удивило Лаврентия. Возиться с врачами ему не очень-то хотелось. Но делать нечего, придётся собирать консилиум и снова тащиться к умирающему Иосифу. Врачи на какое-то время продлят агонию, дело затянется, а Берия не любил затягивать важные дела. Ему хватило одних суток, чтобы загнать в товарные вагоны и вывезти с Кавказа полмиллиона чеченцев и ингушей. И когда потребовалось изобрести атомную бомбу – он тоже отлично справился: за четыре года сделал то, на что американцы потратили два десятка лет. В этом была его сила. За это его ценил Иосиф. Если бы Иосиф был поумнее, он давно бы уже назначил его своим преемником, передал бразды правления, а сам спокойно отдыхал где-нибудь в Крыму или в Абхазии – на одной из своих роскошных дач. Не изводил бы себя и своих подчинённых всеми этими совещаниями и производственными планами, которым не суждено осуществиться. Но Господь не одарил Иосифа ни умом, ни дальновидностью, ни обычным здравым смыслом. Под конец жизни он окончательно выжил из ума, и теперь лежит в своём бункере – кусок гниющей плоти, отравляющий своим зловонным дыханием всё вокруг!

Лаврентий строго судил Иосифа. Но он никогда не отличался сентиментальностью или, там, жалостливостью. Все эти глупости были ему совершенно чужды, а правильней сказать: не знакомы! И он прекрасно знал, что Иосиф тоже не пощадил бы его! Это были отношения, лишённые всякого подобия душевности, симпатии, человеколюбия. Всё заслоняла одна величественная идея – идея мировой революции и будущего счастья – счастья, густо замешанного на крови, на страданиях безвинных, не причастных к этому делу людей. Верил ли Иосиф во все эти бредни? Этого Лаврентий так никогда и не узнал. Но это уже было и не важно. Само наличие великой всеобъемлющей цели оправдывало всё: и нищету, и гибель десятков миллионов людей, и поголовную депортации целых народов, мирно живущих на своей земле, и атомную бомбу, способную в одночасье испепелить всё живое на Земле. Это Иосиф ловко придумал! А правильней сказать – перенял! У того же Ленина. У того же Троцкого. Кое-что взял у Маркса, у Гегеля, у Плеханова. И даже Мартова. И даже у Вышинского! И… ещё кое у кого (о ком нельзя говорить вслух). У всех у них Иосиф перенял самое худшее! В этом была его особенность. В этом заключалась небывалая хитрость. И это было его преимущество перед всеми честными и порядочными людьми – соблюдающими правила, приличия, да и обычное здравомыслие. У Иосифа ничего этого не было. И это была та самая мета, которой пометил его Господь. Очень скоро Иосифу надлежало предстать перед Всевышним и дать ответ за все злодеяния. Но жизнь ещё теплилась в нём, искорка божественного огня никак не угасала, разум не полностью растворился в беспредельности ночи. В груди его клокотало, из утробы вырывался судорожный хрип, голову всё сильней стискивал железный обруч, и всё в нём немело и умирало – по клеточке, по ничтожной пяди – слой за слоем – неизбежно, неумолимо и неотвратимо. И никакие врачи уже не могли остановить этот процесс.