Память земли

— А что я с тобой, мелодично должна?! — отчетливо, чтоб слышали обе шеренги, чтоб рассмеялись и тем поддержали ее, ответила Дарья. — Выпить? Пожалуйста! Пейте, товарищи!! А для собрания положены стулья, помещения. И ты, Степан, дурей себя не ищи.

Конкин галантно вручил ей Устав сельхозартели.

— Ищи, лапушка, пункт: незаконность собраний на свежем воздухе, — и лейтенантски скомандовал председателям: — Р-р-рассчитать людей по порядку!

Кворумы в обоих хуторах были, президиумы выбрали бесканительно. Дарья права: на стоячку долго не проволынишь; и главный вопрос повестки — переезд на пустошь — голоснули с ходу. Так же с ходу утвердили заявление на имя хозяина, колхоза «Маяк», — дескать, принимайте в свою трудовую семью, разрешите здесь обосновываться. Все произошло в мгновение. Ошеломительно. Раз — и с закрытием необычайно короткого собрания отрезалось. Аминь.

Цвила у нас розочка — нежный цвет,
Была у нас барышня — типерь нет,
Повязали барышню, эх помчали! —

резко повел Лавр Кузьмич, копируя засватанную, голосящую на плаканках девчонку, в приплясе оставляя на снегу вмятины деревяшки, но его оборвали:

— Сберег, хрыч, одну ногу — катись, пока целая!..

Лишь ломая шеренги, ощутили хуторяне, что они — от века коренные донцы — кланяются пришлой иногородщине, деревне Маяковке. Не станице. Деревне! Десятки лет и умом и самою уже душой думалось старикам, что нет ни коренных жителей, ни иногородних, и вот ворохнулись вдруг в дедовской крови запавшие с ребячества, с царских времен побаски: «То-то хохло-то, мохло-то», «Хохло окаянное. Его хочь перевари, перекипяти — он все хамло». Конечно, это глупость. Это, как проклятый позор прошлого, еще с наипервых дней революции отрубили — прикончили в отряде Щепеткова, а после и на всем колхозном Дону забыли отличать коренного станичника от иного человека. Но а куда ж сию минуту подашься, когда правда и то, что «свекор — он батюшка, да не родный», что народ в «Маяке» грызливый, гутарит не по-донскому, песни не играет, ревет, а все одно езжай туда примаками…

— Раздушаночки-красавицы! Бабочки! — в рупор ладоней взывал Конкин. — Берите в золотые, бриллиантовые свои ручки и кореновскую и червленовскую закуску, раскладывайте общей линией.

Женщины выворачивали вареной птице ноги нехотя, как бы гадясь салить пальцы, перебрасываясь:

— Готовим поминки по самим себе, сами расказачиваемся.

— Девы, стаканов один на пятерёх.

— И что? Друг с дружки потравимся — хоть помрем на старосельях…

И лишь когда повытягивали из бутылей, из горловин забитые кукурузные початки и на морозце потянуло вином, женщины залотошились моторнее, реплики стали меняться:

— На Фрянчиху глянь. Привезла единого куренка, а соседскую колбасу, навроде свое, ломает четвертый уж круг.

— О! И Лидка, Лидка припожаловала! Ей корова не дается доить, такие у нее, у залёпы, ручищи грязные; так она ими за общее сало хватается.

Харч, как на блюда, выкладывался на опорожненные котомки, уложенные на тающем уже снегу; деды с почтением приглашали Полю, супругу бывшего своего командира:

— Пристраивайся, милая, тут, коло этого красностопа.

— Не. Я, соколы, к водочке сваженная!

4

К полудню, к близкому возвращению грузовиков, шапки мужчин были на затылках, платки женщин на плечах, открывая головы солнцу. От пира, от первых с зимы жгучих лучей лица были красными, свежеприпеченными, а небо, которое, может, ни разу, как существует земля, не видело здесь столько людей вместе, будто приблизилось, вслушиваясь в звяканье кружек о горловины бутылей.

— С полями ясно. И с огородами ясно. А где плануются виноградные сады?

— От того вот бугра ломи прямо.

— Пошли глянем вместе. Только давай внаподвозки. Ты меня на горбу сто шагов, я тебя сто шагов.

Тут же кокетливые женские голоса:

— Запясняй, Андриан Матвеич, песню. Заводи «Мужа дома нет, соколика».

— Не! Давай «Вспроти миленьких ворот».

— Стойте, наломаю го́лоса.

Он наламывал, тянул вверх и вниз: «А-а-а… А-а-а-а-а» — и женщины ждали, общались с соседями:

— Куманьки, идите еще винца, курочки.

— Будя. Наедены и напиты.

— Да нет, еще…

— Где им еще?! Они и так натрескались — хвоста не прижмут, — отмечал Андриан и, поворачиваясь к мужчинам, окружившим красного, затравленного бухгалтера Черненкова, видя, что мало высекают из бухгалтера огня, вносил свою лепту: — Ну как же ты ее, свою Дарью Тимофеевну, обнимаешь? Ручки ж у тебя мацупенькие, рази обхватишь, когда у нее что тут, что, гляди, вот тут!..

Бухгалтер, вроде и ему весело, хихикал, менял тему:

— Скорей бы построиться, товарищи. Там вода разоряла кажнова года, а тут поднимем экономику.

— Это так. А все же супруга твоя небось дама игреливая, может тебя до инфаркта довесть. Да и неувязка у вас: она секретарь бюро, а ты вне рядов…