Память земли

Президиум размещался на клубной сцене, под киноэкраном, остальной народ — внизу, где в обычные вечера сидят кинозрители. Пострадавший — Василь Фрянсков — не был комсомольцем, однако секунда в секунду явился по вызову комитета, чтобы насладиться разгромом противников. Пришел он в военной форме, плотно затянутый поверх шинели скрипящим ремнем, в обернутых целлофаном сержантских погонах. Он расположился у сцены, на виду всех, всем существом приготовился к торжеству справедливости. Первые несколько минут, пока шли процедурные дела и зачитывалось обвинение Абалченко и Щепеткова, все для Василия шло хорошо. Но чуть лишь начались выступления, девчата (они в большинстве и составляли хуторскую организацию) сразу же перенесли жестокий огонь на него самого, посмевшего ругать преобразование природы, и Василь, ничего не понимая, обескураженно, свирепо смотрел на ораторов, расстегнув воротник с целлулоидным подворотничком на тугой, мгновенно взмокшей шее.

Люба сидела в дальнем углу. Сердце ее колотилось, она переводила глаза с мужа на каждую выступающую девчину. Все говорили по одной схеме. Каждая спокойно начинала с того, что, конечно, нехорошо распускать руки, что Абалченко и Щепетков, ясно, не правы и получат за это по заслугам. Затем ораторша делала паузу и уже с возмущением, со звоном в голосе спрашивала: «А вот как Фрянсков — еще вот и сидит, сержантскими погонами высвечивает! — позволил себе насмехаться над стройкой коммунизма?..» И тут полностью подводила черту равнодушной части выступления, со всей яростью обрушивалась на Василия. Любая дивчина понимала, что выступает как защитник величайшей народной стройки, и, накаляясь собственным горением, громила Фрянскова; а каждая следующая, чтоб сказать новое по сравнению с предыдущей, громила еще больше.

Ни одного голоса не слышала Люба в защиту мужа. Даже Абалченко и Щепетков, превратись из обвиняемых в героев, бросали при общем сочувствии насмешливые реплики. Поступали предложения послать в воинскую часть, где отслужил Фрянсков, разоблачающее письмо, а представитель партийной организации колхоза Дарья Черненкова раскатисто смеялась, когда Фрянскова обозвали диверсантом. Все было жутко Любе — будто дурной сон, когда в душной комнате спишь на спине…

Человек, натренированный в заседательских делах, перенес бы это легче. Но Люба не освоила законов собрания, по которым товарищи, каждый из коих в отдельности добродушен и ласков, все вместе превращаются вдруг в непримиримо принципиальных и, взаимогипнотизируя речами один другого, не пощадят собственного отца. Она не представляла, что девчатами руководила не злоба к ее Василию, а любовь к стране; что Сергей Абалченко с Тимкой Щепетковым воинственны оттого, что переполнены и радостью собственного избавления, и всеобщей поддержкой; что даже самое грозное здесь лицо — Дарья Черненкова совсем не жаждет гибели Василия. Никто не раскрывал Любе точку зрения железной Дарьи Тимофеевны. А эта точка была простой.

Если в делах собственной семьи для Дарьи иногда существовали трудности, то в делах общественных все было ясно. Колхозников «надо вести». Куда вести, знает райком. Промежуточное же звено — она и парторги других колхозов — это вроде лейтенанты. Всякий такой лейтенант обязан безоговорочно выполнять указания штаба. Но лейтенант вполне может проявлять инициативу, то есть выполнять указания по своему личному способу. Единственным способом Дарьи была атака. Рубануть так уж рубануть, чтоб дым шел!.. Рубала она весело и энергично, не тратила на это нервы, а лишь басовитый голос. Скажем, хоть Сергей Абалченко хлопец свой, а она его так отчитает, что замазка на стеклах потрескается, ибо нельзя все-таки, чтобы секретарь комсомола воспитывал внесоюзную молодежь кулаками… Дарья еще накануне определила резолюцию: «Абалченко снять, как проявившего невыдержанность». В связи с Василием Дарья Тимофеевна тоже определила запись в протоколе: «Усилить воспитательную работу среди внесоюзной молодежи». Если бы Василия здесь защищали, она бы любым путем сагитировала комсомольцев ругать его. Но уж коль народ по собственной инициативе «спускал с него шкурку» — это совпадало с планом Черненковой, проходило живо, поэтому Черненкова смеялась бьющим Любу смехом.

Люба впервые видела мужа униженным и за беспомощное лицо любимого человека, за его жалко вспотевшие щеки ненавидела всех жгучей, глупой от бессилия ненавистью. Эх, ударила б вдруг молния по этим умным, правильным! По Руженковой, что готовится вот говорить, режет Василия честными, как для показа, чистыми глазами; по наглому Тимке Щепеткову вместе с Абалченко, по Черненковой, которая вырядилась в креп-сатиновую кофту, явилась при серьгах, точно здесь праздник!