Память земли

У окна сидел Мишка Музыченко. Наверно, Мишкиной душе — компанейской, глубоко беспартийной — было не по себе. Был «шлафером» на свадьбе у Василия, пил за его здоровье водку, и на́ тебе — вроде участвует в угроблении… Он успокоительно подмигивал Любе, назойливо тянул к сцене длинную, как весло в рукаве, руку. Получив наконец слово, он смешался и, пытаясь держаться по-свойски, по-флотски, не в лад собранию заговорил, шепелявя на одесский манер:

— Шё такого сделал человек? Вы же люди!.. Шё вы ему хор Пятницкого устроили?

Мишку враз оборвали, а Римма Сергиенко, та самая девушка-техник, что описывала Любин сад, назвала его подпевалой.

Еще резче Риммы говорила Милка Руженкова. Ей принципиально было плевать, что она участвовала на свадьбе подружкой. Гулянка — одно, общественные дела — другое. Перебивая сама себя, волнуясь, она разносила Василия и наперед всех тех, кто по примеру Музыченко попробовал бы сунуться в адвокаты.

Однако на повестке был не Фрянсков, а секретарь комитета Сергей Абалченко и комсомолец Щепетков. Дарья Тимофеевна напомнила об этом, и Сергея сняли, хоть и с полным к нему сочувствием. Щепеткову записали выговор; и когда Черненкова басом спросила: «Ну, сын казачий, получил?» — Тимур под общий смех весело крикнул: «Спасибо!»

Тимур пошел бы сейчас на все, потому что здесь была Лидка. Она сидела далеко сзади. Тимур не оборачивался, но затылком, шеей, всей кожей ощущал, что Лидка там, слышит его. Он был счастлив, что дышит тем же, что она, воздухом. Он был за тысячу километров отсюда, от собрания, совершал в мечтах один поступок отчаянней другого. Вот он в открытой танковой башне идет в бой. Лидку увозят, а он под осколками, в дыму пробивается к ней, освобождает. И хоть кровь хлещет у него из плеча и Лидка, увидев, обомлела, он равнодушно улыбается: «Пустяки, лезай в башню…» Или он управляет самолетом, а она сидит рядом в кабине. Самолет подбили. На Тимуре парашют, а на Лидке нету. Он обхватывает Лидку, произносит с ледяным спокойствием: «Держись, прыгаем!..»

Но ничего этого сейчас не было, и потому, когда Тимке сказали, что надо выправляться, личное дело у него теперь подмочено, он лихо бросил: «Спасибо!» А вспомнив, что уже выкрикивал это, что сейчас, как дурачок, повторяется, глянул на Лидку, мучительно съежился.

2

Все ждали — скажет Люба о муже или так и промолчит? Она не шевелилась, не опускала головы. Вера Гридякина (как и Василий с Мишкой Музыченко — внесоюзная молодежь) повернулась спиной к президиуму, смотрела на Любу. Лоб Гридякиной, нависающий карнизом, ее тяжелые надбровные дуги — все было пугающим, напоминало Любе рисунок из учебника, где изображались люди каменного века, почти питекантропы. Отчего-то было оскорбительно, что Гридякина лучше всех понимала ее, ловила ее взгляд с напряженной, говорящей жалостью.

Люба поднялась. Ей хотелось объяснить, что собрание собранием, а все же нельзя поступать так с Василием. Он за всех, которые здесь против него, два года подряд стоял в чужой стране на постах, каждую секунду был готов умереть за родину! А глупости наговорил ребятам по вспыльчивости. И не оправдывается здесь, потому что обидно, когда все клюют. Пусть бы любой посидел на его месте! Сама Дарья Тимофеевна точно так же держалась бы…

Однако гражданский долг требовал от Любы другого — политических определений, и вслух она сказала, что по существу дела Фрянсков не прав. Преступно, как это допустил он, — ругать стройку коммунизма. Заговорив о стройке, Люба уже не искала убедительных слов, они были внутри нее, и с ней произошло то же, что происходило со всеми ораторами. Она, раздувая ноздри, говорила о создании нового климата, о переделке природы — самой решительной, самой смелой во всем мире!

Василий, в первую секунду глянувший на Любу с надеждой, теперь катал желваки под красными испаренными скулами, но Люба знала, что поступает честно, и через все притихшее помещение сказала мужу:

— Ты не злись, Вася… Ты ведь в самом деле не прав…

Она выполнила долг, села; и когда в новые секретари выбрали Милу Руженкову, а собрание объявили закрытым, она подбежала к Василию, двумя руками сжала его руку. Он отдернулся. Люба не обиделась, вышла на белую от луны улицу дожидаться его. Мужчина не может показать на людях своего примирения. А сейчас, когда выйдет, Люба скажет ему: «Хоть ты все дни не разговаривал со мной, а я очень люблю тебя. Очень!..» Она растолкует ему, что, когда он ссорился с Абалченко и с Тимкой, он думал не так, как сорвалось у него. А если и думал и, может, даже сейчас еще думает, она поможет ему разобраться.

Люба стала в тень за дверями клуба. Мимо нее вываливались на улицу девчата. Засидевшиеся, они с ходу начала играть в осла. Одна отбежала, уперлась руками в колени, а все в очередь стали прыгать через нее и вопить: «Здравствуй, осел!», «Прощай, осел!», «Нагружать осла!» — и цеплялись юбками, падали. Они хрустели снегом, сбивались все большей, визгливой, смеющейся вереницей, как недавно еще, высыпая из техникума, сбивались Любины подружки вместе с Любой.

Василия пока не было.