Память земли

В дверях появилась Лидка, за ней Тимур Щепетков. Лидка, щелкая пальцами, спрыгнула с крыльца, подбежала к девчатам, покрутилась возле, показывая, что она здесь, и — точно бы равнодушно — огляделась, неприметно для: всех свернула в проулок к садам. Тимка, не озираясь, никого не замечая, напрямик зашагал следом… Вышла широкая, грудью вперед, Дарья Тимофеевна, с ней — избранная в секретари Мила Руженкова. Дарья Тимофеевна инструктировала:

— Героизм-демократизм, Милка, хорошее дело, но только чтоб башка у тебя была! Выдрессируй ты своих девчат с самого начала, чтобы не только уговорчики, а прежде всего и самое главное — понимали твою команду. Это я тебе по секрету…

И Люба, стоя за дверью, невольно подслушивала тайну черненковского управления.

Наконец-то показался Василий. Черненкова пнула его плечом, весело, по-свойски, спросила:

— Как оно, Василь Дмитрич, твой медовый месяц? Подлили тебе деготку для аппетиту? — и, еще раз крепко пихнув, рассмеялась.

За Василием маячила длинная фигура Мишки Музыченко. Мишка дружески советовал:

— Надо раздавить поллитровку — и порядок. Она у меня целенькая, с белой головочкой! Пошли…

«Этого еще не хватало!» — испугалась Люба. Она шагнула из-за дверей и крепко, как и на собрании, обхватила руку мужа. Василий двинул локтем и, вплотную приблизив лицо к лицу Любы, матерно выругался. Оглушающе, страшно, как ругаются пьяные возле закусочной. Или это показалось? Такого, наверно, не могло быть?.. Но Музыченко крякнул от неловкости, отступил, и Василий взял его под локоть, пошел вдоль улицы. Люба не понимала, откуда у нее явились силы не закричать, не побежать следом, а спокойно остаться на месте и, чтоб никто вокруг ничего не заметил, деловито перевязать на косах платок.

Перед ней появилась Вера Гридякина. Полчаса назад она выступала на собрании и осуждала Василия, и, как всегда, все отнеслись к ней с подозрительностью. Подозрительность к ней была правилом — оттого ли, что в войну жила Вера в Германии, «подстирывала немкам-офицершам ритузы», то ли оттого, что не была хуторской, а может, и просто оттого, что пугала своим тяжелым, нависающим лбом, беловатыми глазами. Наверное, она слышала все, что произнес Василий, и подошла, уставилась полным сочувствия взглядом.

— Что тебе надо? Что? О себе, писаной красавице, печалься. О других нечего! — прижимая к своему горлу руки, шепотом кричала Люба, и Гридякина отступила, но не пошла и к играющим девчатам, зашагала в сторону.

А в небе мерцало зарево стройки, блестел месяц, и, соединенный вместе, их свет лился на землю. Он озарял и зимнюю степь с ястребами на телеграфных столбах, падал и на далекие квадраты озимей, и на близкие к хутору камышовые плавни, где вышла на добычу семья енотов. Поглядит енот на светящееся небо, блеснут карбидными лампочками его узкие собачьи глаза, и снова побежит, вспугнет в зарослях птицу, с треском взлетит она, спросонок обивая о камыш крылья.

Под прожекторами стройки ярче, чем днем, отблескивал Дон, и только сквозь его ледяную кору, в глубину сазаньих ям, не проникало мерцание. Точно торпеды, стояли в ямах сазаны, едва шевелили роговицами щек, подсасывали свежую воду. Под осклизлыми порогами, лежа брюхом на иле, дремали сомы, отдельно стояли лещи и судаки, отдельно — рыбья мелкота: ласкирь, шемая, чехонька.

Люба стояла у клубной двери, смотрела поверх площади на крыши домов. С того мига, как Василий обрушил на нее черную брань, все во всем свете кончилось. Рядом, где кричали: «Здравствуй, осел!», «Нагружать осла!» — по ошибке еще копошились люди, а вообще жизнь умерла, как на глазах Любы умер сегодня утром красавец гусак под ножом Фрянчихи. Покрытые снегом, простирались крыши хутора — насквозь мертвые, глухие, будто гребни оледенелого моря на остывшей планете.

На самом же деле (как в степи, как на дне Дона) все под крышами Кореновского двигалось своим чередом. Дарья, например, вошла в хату, подхватила с койки младенца — басовитого, моторного, целиком в нее, в Дарью! Она чмокнула его в мокрую, красную, упругую, как два мяча, попку и, готовя для него корыто и воду, оглядев остальных спящих уже детей, сладко посматривала на мужа, который поставил на стол ужин жене и привычно — его это дело — разбирал широченную семейную постель, пухлую, жарко прогретую от горячей стены.

Настасья Щепеткова сидела за письменным столом в конторе. Опершись локтями о стол, она рассматривала присланный из райисполкома список участков, куда переселяться колхозу.

Перечень был обширный. Указывались места на берегу строящегося моря, другие — ниже плотины, по Дону, третьи совсем вдалеке — на необжитых равнинах. Щепеткова сдвигала и без того сросшиеся брови, выбирала, в какую из этих точек направить хутор Кореновский.