Память земли

— Куда? Не видишь, несполоснутый! — выдернула Фрянчиха, но тут же смягчилась: — Сядь, отдохни, дочка. Как там Василь, чего он?

— Ничего, — равнодушно сказала Люба жестяными губами.

— А ты, родная, не кобенись. Это тебе не с ветру кто-нибудь. Супруг! Ты бы к нему с просьбой, с лаской. Раз, второй, десятый, когда надо! И другое бы давно обязана… Работаешь в Совете, ходишь не в уборщицах, могла бы подсказать, чтоб судом спросили за побои Василия. Надо — и в район мотнись до товарища Орлова. Он на вашей свадьбе был, кушал нашу хлеб-соль.

Дмитрий Лаврыч отложил работу и, чего Люба никак от своего ученика не ожидала, одобрительно смотрел на Фрянчиху. Слух Любы был обострен, она ясно слышала, что Василий остановился в зале с той стороны двери. Почему не врывается, не кричит, что это совсем уж подло?! Но он не врывался.

— Рази с тех бандюг так за безобразие над твоим мужем спросили? — Фрянчиха сощурилась и порозовела. Она шлепнула тряпку о сепаратор, уперла в бока красные руки. — Да в прошлое время за природного казака, — чеканила она, — этому Абалченке, хохлу поганому, так бы на майдане всыпали, до новых бы лозин, хам, помнил!.. А что сняли его, то мертвяку припарки. У вас всякий день снимают да ставят.

— Никуда не пойду, — услышала Люба собственный голос. — Думала, у Василия гордость, думала, он человек, — быстро говорила она, натягивая тужурку, наматывая на голову не тем краем платок. — Почему он не выходит, стоит в зале, подслушивает?

— Я и выйду! — Василь появился в дверях. — Вас, мама, я не просил кланяться Любке. Она вам за ваши поклоны припасет еще, жиганется сподтишка, что вы вспомните!..

Люба выскочила на улицу, в темноту, прижалась головой к калитке. Она долго плакала и, чтобы кто-нибудь из прохожих не услышал, прикусывала рукав тужурки. В душе ждала, что Василь выйдет, но двери дома не отворялись.

На улице было сыро. Неделю давили морозы, а сегодня с утра потянул с Азовщины низовой ветер — и враз, как всегда среди зимы на Дону, полило с крыш, залопотали на мокром ветру камыши… Любе во что бы то ни стало хотелось увидеть кого-нибудь. Не для того чтобы жаловаться, а просто так — побыть возле живого человека, посидеть в тепле… Идти к тетке Лизавете нельзя. Старая дева начала вдруг завидовать замужеству Любы, с усмешкой называть ее «мадам». К Марусе Зеленской тоже нельзя: получится как измена свекрови. К Вере Гридякиной? Можно ли думать, когда сама отпихнула ее? А с Конкиным сложилось вовсе непонятно. Люба все последние дни чем было хуже, тем больше притворялась перед ним, что дома у нее замечательно, как в сказке… Она перевязала платок, умылась капелью с крыши, пошла к старикам Фрянсковым.

Дорога, еще в обед костяная, сейчас с чмоканьем проседала под каблуками. Пахло отсырелой в тумане корой деревьев, тиной с ерика, камышом, и Любе секундами казалось, что это март, что она по-прежнему учится в станице, идет в общежитие, где, может быть, ждет ее конверт со штампом военной почты, с обязательной припиской внутри, в конце письма: «Жду ответа, как соловей лета».

Дверь во флигеле стариков Фрянсковых была распахнута. На балкон, оплетенный лозинами вьющейся розы, тек из комнаты дух горелого нашатыря и травленного кислотой цинка. Лавр Кузьмич обрадовался Любе, откинул горячий паяльник.

— Ай посвиданничаем? Ночка темная, парень я молодой. — Он лихо щипнул гвоздик уса и, пристукивая деревяшкой, пропел:

Кузнец куеть, принаяриваить,
Чужих жен приговариваить.

На деревянном диване в холоде растворенной хаты спала под тулупом бабка. Над ней висел на стене в старых, поцарапанных ножнах кавалерийский клинок, который — как уверял всех Лавр Кузьмич — дарил ему «лично Михайло Фрунзе». Несмотря на праздничный, новогодний вечер, Лавр Кузьмич трудился. Он жестянничал, скобянил, вил для колхоза бечеву. Через всю комнатенку тянулись параллельно друг другу туго натянутые шнуры, отчего помещение напоминало гитару. У порога высилась пирамида ведер, взятых на ремонт из МТФ; на верстаке белела хориная шкурка, вымазанная для дубления кислым молоком, а рядом стояло недоделанное чучело снегиря с двумя шпильками, торчащими из спины и головки.

— Вы, дедушка, делаете сразу всё? — спросила Люба.

— Зачем сразу? Посте́пенно. Ленин, Владимир Ильич, на одной работенке отдыхал от другой. Так само и мы! — Лавр Кузьмич моргнул усиком и засмеялся, открывая десны — голые, как из полированной розовой пластмассы. — Стараюсь для своей спячей красавицы. — Он показал на бабку и обернулся к вошедшей со двора вертлявой собаке: — Что, рыжая, симулируешь, не гавкаешь на молодайку? Я, что ль, за тебя должен?