Памяти Корчака. Сборник статей

«Если не веришь в существование души, — говорил Корчак, — то следует признать, что твое тело будет жить, как зеленая трава, как облако. Ведь ты — вода и прах»⁷. В этом — вся суть «религии» Корчака — «религии начала Жизни» (по выражению Пришвина), которую исповедовали оба, но каждый по-своему: ничто не исчезает, все остается в памяти мира. Было бы неправильно говорить о сходстве религиозных воззрений писателей. Корчак происходил из еврейской семьи, был в той или иной мере приобщен к иудейской традиции, Пришвин воспитывался отчасти в соответствии со староверческим укладом его мать была из раскольничьего рода «бунтарской и героической ветви купцов Игнатьевых»⁸. Так или иначе, эта причастность обоих религиозным культурам — пусть разным и в не каноническом виде — делает их духовно близкими и дает основание усматривать во взглядах обоих, особенно в трактовке вопросов семьи, любви, брака, детства, перекличку, выходящую за рамки простого совладения.

Стоит отметить и другое. Религиозность Пришвина не носила открытого характера, проблемы веры как бы не осмыслились им специально. Корчака эти проблемы занимали более явно, что нашло отражение в его «молитвах тех, кто не молится» («Один на один с Господом Богом»). Оба писателя не сомневались, что единственный путь жизни — с Богом, а вот, какой он, Бог — это уже другой вопрос. Для Корчака и Пришвина он не был принципиальным. Ибо, во-первых, их религиозные воззрения были шире традиционно толкуемых в силу самой природы их философии жизни, обращенной к детям, а, во-вторых, оба они воспринимали жизнь как путь добра и справедливости, данных свыше, даже если ни того, ни другого в настоящий момент в реальности не было. Любопытно в связи с этим следующее замечание польского мыслителя: «Достоевский говорит, что все наши мечты со временем исполняются, но только в такой извращенной форме, что мы их не узнаём»⁹. Ещё лаконичнее и острее эта мысль звучит у Пришвина: «Революция — это месть за мечту»¹⁰. Избежать этой искаженности помогает одно из условий гармоничного существования: помнить в себе ребенка.

По Корчаку, мир ребенка — особый мир, со своей душевной атмосферой и своим ритмом — «бесконечно повторяемая сказка». Не случайно дети любят — на это не раз обращал внимание польский писатель — слушать одну и ту же сказку, в ее кажущемся однообразии, в ритме повторов и возвратов, словно убаюкивающих, всегда заключена уверенность в стабильности мира, необходимая вера в незыблемость бытия. Именно в детстве — пик человеческой активности: в стремлении любить, творить добро; в поиске собственного места, дороги к нему, по сути своей всегда добродетельной. «Когда я первый раз был маленьким, я любил ходить по улицам с закрытыми глазами», — говорит главный герой повести Корчака «Когда я снова буду маленьким»¹¹, ибо в подобном состоянии он сильный, уверенный в себе и ничего не боится, а, кроме того, так лучше мечтается (раскованность мироощущения — вот основной критерий детскости души, показатель ее духовного богатства и свободного, творческого самовыражения). Приведу знаменательные слова Пришвина: «Больше всего из написанного мною, как мне кажется, достигают единства со стороны литературной формы и моей жизни маленькие вещицы мои, попавшие в детские хрестоматии. Из-за того я их пишу, что они пишутся скоро, и, пока пишешь, не успеешь надумать от себя чего-нибудь лишнего и неверного. Они чисты, как дети, и их читают и дети, и взрослые, сохранившие в себе личное дитя»¹². «Во сто раз лучше быть ребенком, — размышляет герой Корчака, — потому что когда я был взрослым, видя снег, уже думал, что будет грязно, чувствовал промокшие ноги и думал — хватит ли на зиму угля? И радость — она тоже была, но присыпанная пеплом, запыленная, серая. Теперь же я ощущаю только светлую, прозрачную, ослепительную радость. Что это? — А ничего: снег!»¹³. Герой Корчака, стремящийся во что бы то ни стало сохранить в себе «детское» начало, «личное дитя» (по выражению Пришвина), невольно воспринимается как прототип многих последующих героев польской прозы, например, Цикла «Коричные лавки» Бруно Шульца и (в пародийном ключе) «Фердидурке» Витольда Гомбровича, а позднее — Тадеуша Новака и его мифологии детства. Сходство усиливает еще и тот факт, что чувство непосредственности, чистоты мироощущения Корчак передает с помощью определенного литературного приема — столкновения в одном лице ребенка и взрослого человека («Мы боремся не с человеком, а со временем»)¹⁴, ощущающего себя как «доисторические люди»¹⁵. В данном контексте особенно ощутима связь не только с «Коричными лавками» Шульца, но — еще больше — с его же «Санаторием под Клепсидрой», о чем свидетельствует даже название, несущее в себе элемент времени, памяти, образа вечной бренности.