Памяти Лизы Х

— Тихо, не кричи. Закрой глаза ему. Лиза, возьми себя в руки, замолчи.

— Отодвинем топчан, помоги, скорей.

Вытащила ножом кусок доски из пола, достала жестяную коробку из-под леденцов, закрыла обратно.

— Отнеси в дом. Быстро.

Эльвира вышла на порог и закричала: ох, сосед наш умер, наш герой войны за пролетарское дело умер, наш Володечка дорогой.

Во двор высыпали соседи. Близко не подходили. Лиза замерла в кабинете Ходжаева с коробкой в руках.

Очнулась, когда Ходжаев тронул ее за плечо.

— Это из-за меня! Его ударили, из-за меня! Он мертв теперь.

— Пойдем во двор.

Во дворе голосила Эльвира, ей подвывала на узбекском старая соседка.

— Не удивляйся, таков обычай, женщины должны громко плакать, и ты поплачь с ними, легче станет.

Он подтолкнул ее к женщинам, и вдруг слезы полились из глаз, и вот уже она рыдала в голос. Ей хотелось кричать, бить, крушить все на свете. Всегда сдержаная, так удобно каменевшая, как жена Лота, в страшные минуты, сейчас раскачивалась, терла мокрое лицо кулаками: все, нет его, нет!

— Ах, как племянница ваша убивается, — шелестел рядом сосед Матвей, — а я уже в аптеку сбегал, участкового вызвал, чтоб к ночи отвезли.

Вскоре пришел милиционер со стариком. У него была запряженная ишаком арба, которую он оставил на улице. Старик принес серую ветхую тряпицу, они завернули тело и отнесли на арбу. На улице возле ворот уже толпились люди, дети рассматривали ишака, пугливо гладили его.

Тело Владимира привязали веревками, прикрыли сверху рваным ковром, старик цокнул языком, ишак медленно поплелся в темноту. Милиционер слюнявил карандаш, писал в блокноте.

— В какой морг повезете, товарищ милиционер?

— Не знаю, куда он повезет.

Эльвира вмешалась: в морг Боровской больницы везите, я сейчас им записку напишу.

— Эй, стой, — милионер окликнул старика, — вот сюда, в эту больницу вези, сторожу отдай записку.

Сидели в темноте в комнате. Лиза не переставала плакать.

— Ты поплачь, поплачь, Лизанька, — обнял ее Ходжаев, — посмотри там в коробочке его вещи. Не Володя он, Вольдемар Фридрихович Раушенбах, из Риги. С этапа сбежал, руку ампутировали еще в гражданскую войну, гангрена была после ранения. Комната мне полагалась в качестве кабинета, вот он и жил там.

Она взяла коробку, ушла к себе.

Внутри ржавой коробки пахло отсыревшей бумагой. Завернутая в газету большая карточка. На обратной стороне в виньетках золотом надпись: Фотография Кацнельсонов, свой дом на Бастионной горке, город Рига Российской Империи. Негативы сохраняются. Сохраняются!

Блеклая фотография, типичный салонный интерьер, на бархатном диване сидит строгий бородатый господин с нарядной дамой в большой шляпе с перьями, на коленях у нее мальчик лет трех в матроске, по бокам стоят еще двое мальчиков постарше, все на фоне пальмы в кадке и нарисованного дворца. Внизу надпись: Ф.К. Раушенбах, директор реального училища, И. С. Раушенбах, урожденная Свенцова, актриса Драматического Театра с сыновьями Михаэлем, Карлом и Вольдемаром. Рига, 1900 г.

Несколько писем по-немецки.

Подчерк крупный, понятный, чернила расплылись местами, бумага на сгибах порвалась.

«Дорогая моя Ирина, очень скучаю, не люблю твои гастроли, и дети страдают, Вольдемар часто плачет вечерами…».

«Дорогой мой муж Фридрих, завтра возвращаюсь… был аншлаг, весь номер в букетах, белые лилии так сильно пахли, что у меня случилась мигрень, пришлось принять капель… Купила мальчикам книг, Карлу нашла, что он давно хотел: про путешествия Кука… Привезу брусничного варенья… В Хельсингфорсе поземка, очень мерзну…»

«Дорогая наша мама…»

Лиза не смогла читать дальше. Дорогая наша мама.

И она бы так написала, куда? Жива ли вообще она, ее внезапно исчезнувшая мать? Она помнила тот злой день — открытый рояль, ноты, пепельница с окурком, красным от помады. В спальне — привычный порядок, ее шелковый халат на крючке. В шкафу внизу всегда стоял этот маленький чемодан — теперь его нет. Она никогда не спрашивала, что в нем. Зарывалась носом в мамины платья, пахнувшие духами, шелковые, бархатные, нежные, приятные. Надевала ее туфли, неуклюже топала в них, меряла ее шляпки. Смеялась. А там стоял чемоданчик, всегда готовый. Что в нем? Мыло, полотенце, теплые носки, платок, смена белья. Какого? Ее кружевного итальянского белья?

Наутро она пошла в прозекторскую Боровской больницы. Мертвецкая — как сказала санитарка.

Это было отдельное здание из желтого кирпича, одноэтажное, со своей кочегаркой и высокой печной трубой, скрепленной широкими ржавыми обручами. Штепперъ и Со, выбито на каждом.

— Здравствуйте, кто-нибудь есть тут? — прокричала она с порога. Голос отдавался эхом. Никто не отвечал. Она оставила дверь приоткрытой, заложила камень в щель. По краям от двери — узкие комнаты со столами. Над одним из них пожилой прозектор ковырялся в кровавом месиве.

— Что кричишь, девочка?

— Я думала никого нет. Вчера привезли нашего… Нашего соседа.

— Новые внизу.