Памяти Лизы Х

Старик закрыл ладонями лицо, молился на незнакомом языке, раскачивался, она думала, что надо сказать. Она впервые на похоронах. Что говорят? Погиб за правое дело? Смерть вырвала из наших рядов? Прими, боже? Или земля, прими?

Прощай, мой рыцарь ненаглядный!

Она пошла к кирхе. Там был какой-то музей, рядом с оградой несколько затоптанных могил.

Его не было здесь, никогда, или тоже приходил тайно к богу своего детства? Мать крестила его, целуя в лобик на ночь?

Она поцеловала его, умершего, холодного, сухого. Как мать? Как робкая влюбленная?

Она подошла к арыку, сняла сандалии и опустила ноги в ледяную воду, зачерпывала, плескала на лицо, на волосы.

Вот она и пережила свою первую любовь. Такую, какой она и должна быть — намек, касание, взгляд, ирония, слова — незначительные, случайные, которые потом, в одинокой темноте обретают множество смыслов и намерений.

Мой бедный рыцарь, поверженный одиноко ночной смертью.

— Ну вот, объявили. Война, с другом нашим и соратником Гитлером. И кем воевать будем? Кость армии уничтожил, осталось одно мясо, — сокрушался Ходжаев.

Эльвира привычно заплакала. Лиза привычно замерла. Еще одна страшная новость. Честная всехняя новость. Можно говорить, не таиться, не как после ночных арестов. Голос по радио был приподнятый. Отразим быстро! Мобилизуемся. Радио повторяло по-узбекски. Потом заиграли марш.

— На фронт не пущу, — сказал Ходжаев, — я твоему отцу обещал тебя беречь. Ты здесь пригодишься.

Уже через месяц город изменился. Сначала опустел, притих. Люди собирались только возле громкоговорителей на улицах, видно было, что в толпе уже мало мужчин. После сводок информбюро расходились быстро. Наряды красноармейцев ходили по ночным улицам.

К осени начали приезжать эвакуированные. Толпились на вокзале, ходили по дворам, искали жилье. К ним во двор заселились две семьи. Женщина с дочками, у них было много узлов, которые привез узбек на арбе, запряженной ишаком, женщина долго торговалась с ним, сердилась. Лиза подошла: вам помочь перевести? Он вас не понимает.

— Да, да, переведите ему, что с нас нельзя брать деньги, мы беженцы, а он тыловой.

— Почему нельзя? А кто же ему заплатит? Вы его нанимали сами. Ака, я вам заплачу, — сказала Лиза по-узбекски, вынула деньги.

— Вы его поощряете, сколько я вам должна? У меня сейччас денег нет.

— Ничего страшного, потом как-нибудь.

— Помогите мне отнести, пожалуйста.

— Вы откуда?

— Я из Москвы.

— А, уже из Москвы уезжают.

Из Москвы. Уже несколько лет Лиза не встречалась с людьми из Москвы. Разве фронт уже близко к Москве? Над моим бывшим домом летают, может и разбомбили уже. Лиза привычно сосредоточилась, переключилась на жизнь.

Донесли узлы до комнаты. Девочки развернули один из них, доставали книжки, кукол.

— Не сейчас, — прикрикнула на них женщина, — ну спасибо, что помогли. Дальше мы сами.

Видно было, что ей не хотелось разворачивать вещи при Лизе.

— Хорошо, скажите, если что понадобится.

Решила зайти ко второй семье. Их было четверо. Женщина кормила грудью мальчика, отгоняла мух рукой, рядом сидела девочка лет пяти. На кроватную сетку было подложено пальто, на нем лежал старик, в ногах сидела старушка, они тихо говорили на чужом языке, похожим на немецкий. У женщины был акцент. Она говорила, быстро, как будто боялась, что Лиза не дослушает про все ее беды: с Украйны мы, город сдали, нас все бьют, и немцы бьют, и наши бьют.

На полу лежал раскрытый чемодан. Какое-то серое грязное белье, вязаная шапка.

Лиза пошла домой, собрала немного посуды, одеяло, еду и принесла им.

Старуха плакала, ловила Лизину руку поцеловать.

Во дворе Лиза увидела соседа Матвея.

— Вы уже с новыми беженцами познакомились? Вижу, по доброте душевной вещи им принесли. Как они? Что говорят? — он остановил Лизу поговорить. Охал, но уверенность высказывал: победим, да, летом уже.

— Как летом, когда уже из Москвы эвакуируют? — разозлилась Лиза, и тут же осеклась. Матвей нахмурился: нельзя поддаваться унынию, это смертный грех, знаете ли. Враг только и ждет, что унынию поддадимся.

— Ну да, конечно. Вы им лучше помогите, из второй комнаты, у них ничего нет.

— Поможем, а как же, жалуются, вы говорите? Унынию поддаются?

— Нет, не поддаются, в победу верят, не беспокойтесь. Так начальству и передайте, всем домом верим в победу, прямо завтра, послезавтра в крайнем случае. Все, я занята.

Вскоре начали приезжать знаменитости, писатели, артисты. Держались замкнуто, в своем кругу, даже местных русских не приглашали к себе. Свои особые пайки ели отдельно. Но в гости к ташкентским русским ходили, водку пили, угощались, рассказывали столичные новости. К нерусским относились покровительственно. Ходжаев, хоть и профессор, Эльвира, хоть и директор университетской библиотеки, в их глазах были азиатами, не удостаивались внимания. Произнося речи о гостеприимстве местных народов, многие и понятия не имели о них, навсегда укрепившись во мнении, что это край дикарей.