Памяти Лизы Х

Наутро молодая была смущена, сидела в углу сада. Лиза выговаривала ей, и жалела: совсем цыпленок, детдомовская, что она видела в жизни? Лиза чувствовала себя мудрой матерью. Она знает, как надо правильно, и всегда знала. Такая вечная старая черепаха, которую одобряли взрослые. И она себя одобряла, гордилась. В возрасте Вилены ей и в голову не пришло бы курить, материться, воровать. Могла бы она ударить приставучего мужика? Наверно нет, стала бы объяснять, что нехорошо себя вести так, грубо, недостойно. И вот теперь учит Вилену как жить в приличном обществе. В детстве Лиза не испытала грешных радостей, и не хотела. Может, только такая и есть свобода, которую любил Илья: таскать сливы в садах, любовничать на крыше на больничных одеялах, пить ворованный спирт?

— Я не знаю, как с ними жить, — жаловалась Вилена, — они культурные тут. Смотрят на меня, как на обезьяну. Сявки гордявки.

Лиза расхохоталась: кто такие?

— Сейчас покажу.

Убежала в комнаты, вернулась, держа руки в карманах, улыбалась загадочно, как будто собралась делиться большой тайной.

Вилена вынула из карманов два подшипника, один был большой, блестящий, с цветной проволокой, продетой в дырку, второй поменьше, ржавый, в нем не хватало шариков.

— Я с ними играю. Как Шавкатик говорит, это модели общества. Я сявка, а они гордявка. Тук-тук. И я уже гордявка.

Лиза, детство с фарфоровыми куклами, крахмальная скатерть, шкаф полон книг, автомобиль с кожаными сиденьями, — гордявка, конечно. Но сявкой окзалась в одно мгновение, когда мать арестовали. А кто мать увел под руки — они были гордявками? В это мгновение да, но потом домой пришли, в коммуналку с керогазом, скинули портянки сушить и по слогам «Капитал» читать сели. Из сявок в гордявки и наоборот. Тук-тук. Модели общества.

— Вилена, ты же не с ними будешь жить. Вы с Шавкатом уедете в город. Но пить нельзя. Та волчья жизнь закончилась. Тебе рожать здоровых детей, тебе надо быть здоровой. Ну сама посмотри, тебе нельзя пить, и Шавката держи в трезвости.

Лиза чувствовала неловкость, убеждаю сявку, сама гордявка.

Лиза привыкла выступать на темы здоровья и благополучия. В больнице, в домах культуры, в обществе «Знание» обязывали врачей хотя бы раз в месяц выкроить время на «лопотальню», как говорила сестра хозяйка Ирина Степановна. Парторг Ильясыч потом галочку поставит: у меня пять врачей провели информацию трудящихся. У Лизы внутри включалась унылая надзирательница: не зевай, говори медленно, гладко, простыми словами, в глаза смотри, терпи. Внушали элементарное: надо мыться, чистить зубы зубным порошком. Лизе казалось, что она унижает людей этими наставлениями. Но Фира относилась серьезно: в кишлаках живут как триста лет назад: детей не моют, сопли не вытирают.

Такая простая вещь — нельзя напиваться каждый день, неужели об этом надо говорить?

Неужели им самим неясно, что жизнь проходит мимо, пока валяются в тумане? Да, в ней, в трезвой реальной жизни голод, страх, донос, арест, война, смерть. Конечно, но и цветение вишен, и журчание воды, розовые облака на горизонте, любовь, смех и танцы… нельзя быть неблагодарным. Илья не велел.

— Не мне тебя поучать, я могу только попросить, будь благоразумна.

— Шавкатик говорит, мне на летчика учиться надо. Он меня катал и самой дал за рычаг держать! У нас мужики грубые, пристают. ТетьЛиза, у вас на работе мужики пристают?

— Что? В каком смысле?

— Ну там щиплют, за груди хватают, за ноги?

— Нет.

Лиза рассмеялась, попыталась представить Ивана Никодимовича, главврача, сухенького ссыльного из бывших, хватающего сестру хозяйку Ирину Степановну за грудь. Сюжет для оперетты, нет для трагедии, потому что Ирина Степановна огреет утюгом.

Вилена не сдавалась: это потому что у вас мужики больные. Шавкатик меня защищал, все знали, что я его. А была одна, так лезли. Они вообще вонючие, эти техники, керосин, мазут. У меня руки воняли.

— Летчики не пахнут?

— Нее, может мне на врача учиться?

— У нас тоже запахи противные. Болезнь пахнет, привыкать надо.

— Я читала старую книжку про французский город, где одеколоны делают. Вот там работать надо, сидишь и нюхаешь. Приятно — в одеколон наливаешь. Нет — на помойку.

— Как называется книжка?

— Не знаю. Там начала не было, я в поезде нашла. Она в сортире на подтирку висела. Сейчас принесу. Только ее трудно читать, там буквы лишние.

— Вот, — Вилена держала ее в большом носовом платке, некоторые страницы были переложены сушеной мятой, цветочными лепестками, — сокровище мое.

Книжка была дореволюционная, маленькая, изящного «дамского» формата, узкий шрифт с засечками, белая бумага, не утратившая гладкости, но уже пожелтевшая по краям.

«…городъ Грассъ подвластенъ в; тру долины Валансоль…» — прочитала Лиза вслух.

— Красиво да? Подвластен ветру. Мне Шавкатик объяснил, как это!

— Эй, Шавкатик, — заорала Вилена, — ты где? Иди сюда, важное скажу. Все, не пьем больше. ТетьЛиза не велит.

— Не будем! Вот сегодня выпьем, Вилюша, а завтра не будем.

— Сегодня уже не будем, а то поколочу.

Шавкат засмеялся, поднял ее на руки: на хауз понесу купаться. Или утоплю!