Памяти Лизы Х

Собрались завтракать. Родители Шавката сидели печально: девочка не нашего круга, огрызается, сына стукнула пару раз, у нас на глазах. Необразованная, водку пьет. И Шавкат пьет. Мать тихо плакала, Лиза пыталась утешать. Но она уже видела таких, на войне еще держались, а потом — валяются на базарах.

На следующий день Ходжаевы собрались уезжать. Им принесли еды на дорогу, Вилена сунула Лизе записку: тетьЛиза, потом прочтете.

«Дорогая тетя Лиза. Торжестено клинусь и обищаю не пить водку и Шавкатику не дам. Не то проклянете меня».

В сорок седьмом году пришло письмо от матери. Как с того света. Лиза вертела конверт в руках, она не узнала ее почерк. Лиза помнила, что мать писала ровно и красиво, каллиграфически, с тонкими завитками на концах букв. А тут неровно, химическим карандашом, некоторые буквы печатные, примитивные, как будто ребенок учился писать.

Мать сообщала, что ее срок кончился, и вроде как она может поехать жить почти в любой город. Кроме Москвы и Ленинграда. Если Лиза может взятть ее к себе и пристроить где-нибудь, хорошо, если нет, то она попробует осесть в Караганде. Такое сухое деловитое письмо. Никаких просьб, она понимает, что прошли годы, и у Лизы сложилась своя жизнь. Написала, что очень изменилась.

Изменилась. Все изменились. И Лиза тоже. Одиннадцать лет прошло, война уже закончилась, и начиналась новая волна пополнения лагерей. 1949 год. Отдохнули, за четыре послевоенных года набрались сил, да? Давайте теперь на лесоповал, на смену тем, кого раньше взяли и на войне не убили.

— Ее поместим в твою комнату, а тебе организуем спать в нашей спальне, я перейду кабинет, и всем удобно будет, — обрадовался Ходжаев, — надо заселять дом, а то сидим с тобой, как старые вороны. После смерти Эльвиры к ним приходила помогать старая узбечка, у Лизы совсем не оставалось времени на готовку. А тут мать поможет.

Лиза смутилась. Мать давно превратилась в редкое воспоминание, даже не жизни, а какого-нидь трофейного фильма, где музыка, вальс, цветы, кружевные зонтики. Теперь она будет для нее новым пациентом, нуждающимся в лечении и заботе. Лиза рассматривала ее фотографию, пытаясь вспомнить голос, смех, касания. Вспомнила ее за роялем на вечеринках, ее немецкие песни, ее платья в шкафу, руку в гладкой шелковой перчатке, за которую Лиза держалась в городской толпе. Ее папироски, окурки со следами красной помады в пепельнице. Ссоры с отцом, крики, приглушенные тяжелой дверью. Наверно, мать рассказывала ей сказки на ночь, целовала в лобик, утешала, прижимала к себе. Наверняка. Но это не всплыло в лизиной памяти, провалилось куда-то в бездонный черный ров. Да, вальсы и кружевные зонтики. И хорошо. Лиза подошла к буфету, налила в рюмки гранатовой настойки, они выпили с Ходжаевым за новую жизнь: чтоб все получилось гладко.

Через неделю Лиза пошла на вокзал встретить мать. За десять лет она была здесь много раз и только во время войны. Провожала Илью на фронт, встречала санитарные поезда. Все в спешке, в суматохе.

А тут одна. Стояла на первом перроне у входа в вокзал, как договорились. К дверям стекалась толпа с разных сторон, нахмуренная, мятая, усталая. Просачивались внутрь, хлопали дверьми, и на перроне становилось пусто и тихо, ходил милиционер, скрипел сапогами. Никто не знал, когда придет поезд, вроде Чимкент проехал уже, то есть через час, полтора должен прибыть, опаздывал.

— На какую платформу подадут?

— Нельзя знать заранее, гражданочка. Как начальник прикажет.

Было холодно, ветрено, начиналась легкая метель. Через пути пошли люди, она вглядывалась в женщин, стараясь угадать. Они были какие-то одинаковые, в темных ватниках, в платках, котомки, узлы, чемоданы. Милиционер прикрикнул: на дверя не напирать, стройси по-одному.

— Смотрите, гражданочка, вот может ваша мамаша тут, — обратился он к Лизе.

Лиза нервничала. Невольно отмечала: вот у этой мешки под глазами, почки проверить, у другой хромота, вот у той пальцы ампутированы. Отморожены, наверно, мизинец до основания.

Рука дернулась, двумя оставшимися пальцами схватила Лизу за рукав.

— Вам плохо?

Лиза привычным быстрым подхватила ее подмышки, оттащила от напирающих на дверь, прислонила к стене.

— Лиза, это я.

Эта шамкающая пахнущая грязным ватником седая старуха — мать той самой московской девочки Лизы, а теперь и Лизы Ходжаевой, взрослой, опытной докторши, завхирургическим отделением.

Мать засуетилась, спрятала безобразную руку в карман. Лиза молча прижимала ее к себе, маленькую, кривую, всхлипывающую.

— Мама, все это скверное кончилось, ты со мной. Не бойся ничего. Пойдем.

— Сейчас, сейчас, у меня есть для тебя маленький подарочек. Достала из котомки детскую железную ложку, на ручке был рельеф — медведь среди бочек с медом.

— Медвежья голова, — вдруг засмеялась мать. Немецкая, солдаты привезли, я им перешивала, вот заплатили мне. Ты смотри, я только временно у вас, а потом сама устроюсь. Профессору не надо лишних беспокойств.

— Мама, мы все будем жить вместе. Профессор Ходжаев лично так постановил, официально, — Лиза улыбнулась, — как ты смешно говоришь — профессор, Алишер ака!