Памяти Лизы Х

— Лиза, я вот удивляюсь тебе, почему ты одна? Я там думала, у тебя уже семья, дети, а тут даже хахеля нет. Неужели еще в девках сидишь? — мать затевала разговоры нарочно грубо, чтобы отшутиться, если что-то пойдет не так.

— Не сижу в девках, просто не влюблена. У меня был роман, но его на войне убили.

— Сейчас у многих так, ты ищи, по сторонам смотри, с войны вернулись, и отмотавших срок много появилось. Я их за версту вижу, как идут, как смотрят. Много людей нашего круга.

— Профессор меня сосватает, если замуж захочу, сосватаете меня, Алишер-ака? За узбека с одеялами! Будет у меня дом, сад, дети, родни навалом…

Ходжаев смеялся: строптивая девочка! Хотя в глубине души он беспокоился, что Лиза одна. Работает много, вечерами с ним, стариком, или с его оставшимися в живых друзьями, тоже старыми в общем. Старики жили замершей, заледеневшей жизнью, стараясь не пускать в себя отчаяние и поражение. Они остановились в двадцатых годах, когда еще дышали глубоко, смотрели открыто, говорили громко. Или им так казалось, потому что другие уже молчали, или шептались осторожно, проходили, крадучись боком или отплывали далеко, откуда приходили когда-то случайные письма. Сначала письмам радовались, потом боялись, потом уже боялись всего, и прошлого, и будущего, и скрип двери, и ночной стук обрывал дыхание.

Приходили к Ходжаеву, разговаривали вполголоса о безобидных древностях. Среди них спасалась Лиза, всегда слушала с удовольствием, сидела на диване, поджав ноги. Их разговоры напоминали ей восточные сказки, бесконечные истории Шахерезады. Это был мир, в котором она никогда не будет жить, не будет там кровавой работы, запаха хлорки, очередей за хлебом, простуды, усталости. Она будет ясноглазая неуловимая Пери, сотканая из шелка и сладкого дыма.

Там сказочные мгновенные красивые смерти без рвоты, хрипа, ужаса в глазах. Там заносит песком забвения шумные города, а она, Лиза, видит это все издали, как бог Саваоф, печально, но равнодушно.

Иногда она засыпала от усталости, Ходжаев укрывал ее одеялом, гости переходили в кабинет, и он закрывал дверь.

Изредка она ходила на вечеринки с работы. Там собирались в основном женщины средних лет, часто вдовые, и редкие мужчины, вернувшиеся с войны. Подспудная ревность бродила там, навязывала натужное веселье, обиды, кокетство, колкие разговоры. Лиза была моложе многих, но чувствовала себя скованно. Ей не хотелось внимания за счет обид других. Да и мужчины эти не привлекали ее. Она сравнивала их с Ильей, с Владимиром, и они казались ей банальными, простыми. Унылые, правильные, почтенные, практичные, любили спорить на дурацкие темы, играть в шахматы, танцевать, шаркая подошвами. От них пахло табаком, потом. Их веселье было тяжеловесное, вымученное, казалось — одно неосторожное слово, и они взорвутся яростью или слезами. Невроз войны. Она не чувствовала уверенности, не знала, как вести себя с ними. Ей не хотелось приближать их к себе, ни телесно, ни душевно. Их присутствие обостряло тоску по ее мертвым возлюбленным. Она думала про Владимира, какой он был бы, если они были близки? Однорукий, увечный, стеснительный. Ей была странна близость с ним, человеческая телесная близость. Некрасивая, нелепая, ногами вверх, дергающаяся в конвульсиях. В книгах, где всегда многоточие, иносказание, цветочные переплетения вместо телесных. С Ильей любовность была веселой, мимолетной, необязывающей к серьезности любви до гроба. Именно такой, какая нужна для строгой юности, когда стеснительность и любопытство, и страх. Да, это хорошо, что Владимир остался бестелесной любовью, без компромисса тела, без зажмуренных от неловкости глаз неготовой девочки. Володя — это любовь в стихах, в одиночестве, а Илья — это плоть, вкус, проза. После бледного рыцаря утешаться раблезиански. Ей повезло, ей досталось и того, и другого.

Она привыкла справляться самой, если придавит сновидение, где они, сливаясь в одного, обволакивают ее желанием и любовью. В телесной любви ей стало достаточно одного своего тела и двух душ.

Иной раз она представляла, как бы они спорили в жизни. Наверно, Илья говорил бы, а Владимир молчал, насупившись. Или дуэль на пистолетах. А она? Бегала бы между ними, заламывала руки, рыдала. Ей стало смешно, они в цилиндрах, длинных сюртуках, на снегу, она в легком платье с шарфом… Онегин и Ленский. Теоретик Карл Маркс и практик Ленин. Какая только чушь в голову не приходит. Почему обязательно споры? Она рассердилась на себя, сколько в ней ходульного деревянного, обязательно лезут в голову вожди по любому поводу.

В ординаторской слушала истории со свиданий: как целовались, что сказал, иной раз интимные подробности. Поглядывали на Лизу, может, и она поделится дежурно-сокровенным. Работавшие в больнице долго знали о ее романе с Ильей. Но Илья мертв уже несколько лет.

— Не может быть, чтобы у тебя никого никогда с тех пор!

— Может, еще как может.

— Наверно, я неутешаемая женщина, — думала она, выходя с вечеринок пораньше, чувствуя себя благодарно старой и спокойной.