Памяти Лизы Х

Самая глубокая братская могила — это душа осиротевшего человека. Каждый передает своих умерших тому, кто провожает его. Со временем живая душа обрастает ими, ушедшими, как корабль ракушками в темной пучине. Иногда они врываются в сны, или в мгновения пустой несвободы, когда едешь в трамвае, или ждешь в очереди. Тянут за руку, пойдем, посидим на берегу Леты, вспомним.

Не могу, извини, меня сейчас другие ждут. Вот умру, приду к тебе, и посидим на берегах, утолим память, а потом счастливо забудем всех, теперь невнятных, неузнаваемых, уносимых колючим ветром.

Лизе стало трудно отделять свою жизнь от жизни умерших, не поддаваться обольщению прожить еще раз с ними во сне, в мечтах, в воспоминаниях. Раньше помогало выпить, и они уходили. Теперь нет, вино превращало ее в жену Лота. Внутри проносились они, кружились, множились. Согнуться, закрыть глаза, свернуться, укрыться, обнять их всех и замереть.

— Ну что, возвращаемся? — Фира настроилась решительно, — бессмысленный Суккот какой-то, если рухнет, так во двор же, и всех уж точно придавит.

Квартира выглядела как покинутая после погрома. Стекла вылетели из шкафов, вывалились книги, в маленькой комнате упала люстра. На кухне пол усеян осколками разбитой посуды, разорванными пачками риса, в них копошилась толстая мышь. И кругом пыль, толстый слой, бархатный на ощупь. Разбирались пару дней, очень устали, часто присаживались на балконе отдохнуть, покурить. Все еще потряхивало, но уже не сильно, не страшно.

Ходили смотреть на большую трещину на доме. Единственная, но глубокая, длинная вдоль бокового фасада. Дети во дворе гордились: и у нас есть своя трещина!

Лиза отложила книги Ходжаева для его брата в кишлак и в университет, там обещали мемориальный зал в библиотеке.

Когда разбирала книги, нашла его дневники. Девять толстых тетрадей, в коленкоровых обложках, все синие, любимый Эльвирин цвет.

Он писал ей, умершей, почти каждый день.

«…Сегодня мы с Лизой ходили на базар, выменяли наш свадебный поднос и твои зеленые серьги на кило риса…

…К нам приехала мать Лизы, ее осудили в тридцать седьмом году на десять лет в Карлаге. Как она изменилась, помнишь, мы бывали у них в гостях? Ты играла с ней в четыре руки из Шуберта…

…У беженки сын умница, учу его понемногу, разбираем греческую литературу. Очень чувствительный ребенок, полон жалости к Пенелопе, обычно дети не замечают ее, вдохновляются Одиссеем…

…Эличка, он сдох, наконец, нового сатрапа пока не обозначили…

…Лилии, которые ты посадила у колонки слева, изменились в эту весну, стали желтоватые…

…Не нравится мне Лизино упорное одиночество, знакомил ее со своими аспирантами. С одним вроде проявился интерес, но увы, ненадолго…

…Эличка, мы переезжаем в новую квартиру. Я не счастлив, не рад этому. Я не хотел без тебя, но и в этом доме мне тяжело, скучаю по тебе…»

Лиза закрыла тетради. Хотел бы он, чтобы она прочла?

Она оторвала обложки, положила тетради в ведро в ванной, облила водкой и подожгла. Пламя было высокое, закоптило потолок. Так сгорел Илья — высоким пламенем. Сидела на полу, ворошила ножом недогоревшие листки. На минуту пожалела, что сожгла, не дочитала, но устыдилась своего мародерского любопытства. Когда стемнело, пошла к арыку, выгребла из ведра обгоревшие листки, пепел, высыпала в темный, журчащий поток.

Теперь это Лизина комната — тут ее одежда, книги, теперь письменный стол целиком ее. На столе — маленькая свадебная карточка Ходжаева и Эльвиры. Стеклянная чернильница, засохшие чернила светятся зеленовато золотым, как спинка майского жука. У него не было пресспапье, он дул на листы обсушить чернила. Смешные привычки старика: завязывать папки двойным бантиком, зажимать листы скрепками обязательно с двух сторон. Скрепок у него было много, поставленных вертикально в квадратную фарфоровую коробочку с крышкой. На крышке нарисована красная птица с длинным тонким клювом. Возле коробочки всегда лежал серебряный нож для разрезания старых книг. На ручке два голубя клюют розу и тонкий цветочный узор по лезвию. Никто не купил его на рынке в лихие годы, не дал за него даже горсти риса. Бесполезная вещь. Ходжаев резал им газеты для туалета.

В ящиках стола аккуратно лежали бумаги, документы, завещание на книги и рукописи для университета, на все остальное — Лизе. Складной швейцарский нож, маленькие фарфоровые собачки, которых Эльвира держала на комоде в спальне. Это мои маленькие пенаты, — говорила она. Лиза расставила собачек на столе. Охраняйте теперь чернильницу!

Однажды к ней пришел сон как будто ее настоящий отец поит ее водой, но Ходжаев не дает: это отравленная вода, не пей, не пей.

Проснулась и вдруг заплакала… Прибежала Фира.

Так и сидели до рассвета, плакали, обнявшись. Вот она настоящая бабья доля: всех пережить.