Памяти Лизы Х

У подъездов — мемориальные доски в ряд. Каждому жителю как будто, все знатные, великие, полезные народу. Вот мемориальная доска в честь ее отца, историка, академика, члена Интернационала, золотом выбитые даты — родился и умер. Просто умер. И посмотреть на доски, сколько в этот год просто умерло? Много, и на следующий год у них мор был тоже немалый, и через год. Как не повезло стране — такие славные люди вдруг поумирали массово. Доски были разного размера: военным крупные, академикам поменьше. Были и просто «общественный деятели», были «видные деятели партии», эти начали умирать раньше тридцать седьмого года, и продолжили позже. Лиза обходила дом, серый, долгий, как большой неподвижный ковчег. Строил Ной, строил, а вот не спаслись звери, исчезали ночами, не доплыли до заветной цели. Пустел ковчег на глазах: черной лодкой-воронком к его борту подплывала скрипучая ночная смерть. Руки за спину, молчание, или сдавленный крик, за спиной разгром, уже заранее вдовы и сироты. А то и вообще никого. Заперли, опечатали. Потом новых заселят, чтобы в назначенное время изъять.

Когда к Арарату подплывем, и кончится дождь, будет кому на воздух выходить? Или только тараканы останутся, разбегутся безмолвно в одно мгновение. Засыпет песком покинутый ковчег, заселит колючками, зарастет он кустарником. Через тысячу лет придет новый Алишер Ходжаев, откопает, и будет размышлять. Как жили, чтобы это случилось с ними?

Но пока ковчег шумел, хлопали двери, выходили-приходили живые населенцы, дворник подметал окурки возле подъездов, тюлевые занавески развевались в открытые окна. Пахло едой. Подъезжали большие черные машины, дневные нестрашные воронки. Сновали туда-сюда приятно одетые люди.

Кто в лизину квартиру заселился тогда, после ареста отца? Тоже на доске уже выбитый, или до сих пор дышит?

Лиза пошла в справочное бюро поискать отцовских друзей.

По списку ближний оказался в соседнем подъезде. Раньше он там не жил, его квартира была похуже, во внутреннем темноватом дворе, сырая, на первом этаже, и вот дослужился окнами на Кремль глядеть.

К телефону подошла его жена, вспомнила ее, пригласила зайти. Лиза купила букет цветов, зефир в коробке.

Подъезд вдруг показался ей страшным, широкие щербатые ступени, густая пыль в железных сетках над пролетами лестниц. В лифте горела тусклая лампа, темное дерево было исцарапано, Лиза трогала кнопки, раньше были черные с белыми цифрами, теперь желтоватые, почти новые, но лифт лязгал знакомым звуком, и запах был привычный — машинного масла, женских духов, табака. Зеркало внутри тоже было новое, длинное. В нем отражалась другая Лиза. Вокруг глаз привычные морщины южного жителя, загар, короткие завитые волосы. Провинциальная яркая помада, шарфик, аккуратный, как пионерский галстук. Светлый плащ, короткий, модный, купленный в прошлую командировку в Ленинграде. Юбка некрасиво торчала из-под него. Лиза приподняла подол, надо укоротить, ей пойдет, коленки у нее были совсем молодые. Вспомнила, как Илья любовался ее ногами, цитировал Пушкина:

Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!

Все, буду покупать короткое, решила она.

Лиза заранее волновалась, что расстроится сильно, заплачет, не дай бог, но мысли про ноги развеселили ее.

Дверь открыла маленькая старушка.

— Лиза, как мы рады, как рады, — она мелко суетилась, говорила без умолку, — смотри, кто к нам пришел? Помнишь Лизаньку?

Старик помнил, но путано, отрывочно. Вдруг заговорил про ее мать, как пела, как на рояле играла. Про отца ни слова не сказал. Лиза рассматривала его, привычно отмечая симптомы: парез века, псориаз, паркинсон…

Глаза слезились, суетился руками, приглаживал редкие волосы. Нарядили старика для встречи — старая рубашка с пожелтевшим воротником, на манжетах уже нитки висят. Засаленый стеганый халат. У отца тоже был такой, английский. Меховые шлепанцы, теплые носки. Ему было зябко, руки холодные, почти прозрачные, с ломкими желтыми ногтями, птичьи.

Старушка не умолкала: сколько народу сидело, из пятнадцатой квартиры оба двадцать лет отсидели, перед войной взяли этого из третьего подъезда, и того с пятого этажа, ты ведь их помнишь, да?

— А вы сидели? В лагерях?

— Нас вызывали, много раз, — старушка взмахивала руками.

Старик шамкал, смотрел на Лизу с удивлением, как будто забыл, кто она, зачем пришла.

Вызывали, значит. Это как, интересно? Но не спросила.

Дружили родители. Дружили? Да, приходили в гости. Лиза вдруг ясно вспомнила старика. Красивый, с блестящими ярко-голубыми глазами. Нарядный, всегда галстук, запонки красивые, квадратные, крупные. Крутил их в пальцах. Любил постукивать по столу, отбивал ритм, когда пели хором. Приносил хризантемы, ее мать любила большие японские хризантемы. Спорил лениво, насмешливо: ну не скажите, милостивый государь! Целовал дамам ручки. Лизе тоже, называл ее милой барышней. Танцевал с ней, как со взрослой. Ей это льстило, но и смущало одновременно.