Памяти Лизы Х

— После ареста мужа я сожгла все, все свои семейные английские фотографии уничтожила. Понимаешь, Лиза, мной овладел бессмысленный подлый страх. Как будто не знают они про меня все до конца, до самого последнего. А что не знают, то придумают сами. Теперь пытаюсь вспомнить, как выглядели мои родные.

— Этель, я еду в Москву на конференцию. Я могу пойти в посольство, найти возможность связаться с вашей семьей.

— Меня прокляли родственники, я в Англии сидела в тюрьме за коммунизм, и поехала в Испанию воевать. Но, может быть, они смягчились. В конце концов они оказались правы.

В посольство Лизу не пустили. То есть сказали, что она может отправить письмо почтой. Как же, почтой, доставят непременно!

Москва шумела свежим летним дождем, юной толпой. Лизе казалось, что в городе все молоды, все бегут куда-то, у всех большие цели, крепкая поступь. Когда-то она тоже чувствовала так, даже была среди них, полная надежд под кремлевскими звездами. Покаталась на метро, на трамвае по бульварному кольцу. Она ходила в театр, в магазины, в кафе. В Политехническом музее выступали поэты, и она не могла это пропустить.

Поэты были уже известны, и в Ташкенте она читала их в Литературной газете. Один рассказывал о своем визите в Англию. Лиза подошла к нему после выступления, коротко объяснила, что ей нужно найти родных приятельницы, англичанки. Она застряла в СССР в то время, вы понимаете, долго не было никакой связи с родными.

— Я не смогу вам помочь, я ездил в составе делегации советских поэтов. Мы не общались с населением, — поэт был явно раздражен, теребил шейный платок. К нему торопились молодые поклонницы просить автографы. Скоро ее оттеснили девушки в шуршащих плащах.

Лиза не сдавалась. Купила английскую коммунистическую газету «Морнинг стар», написала туда. Отправлять письма за границу можно было только на главпочтампте на Кировской. Вспомнила здание, высокое, прохладное, витиеватые решетки, сто лет назад она приходила сюда с матерью.

Сохранилось несколько темных высоких деревянных столов с углубленными фарфоровыми чернильницами, скрипучими ручками на вереевках. Пресспапье на цепочке уже не было, валялись рваные куски промокашки. Лиза остановилась: здравствуйте, мои давние знакомые великаны. В детстве Лиза пряталась под ними, перебегала, согнувшись, от одного к другому, Робин Гуд в замке герцога Кентерберийского.

— Ты не найдешь меня, коварный герцог, — шептала маленькая Лиза, прячась под столом, пока мать писала. Наверно, мать писала письма своей мачехе в Варшаву. И они приходили? Вскрытые не один раз с каждой стороны?

Как-то уцелели эти столы в холодные военные времена, поруганные, исцарапанные перьями, залитые чернилами, древние могильники слов, намерений, намеков, объяснений. Если и есть бог неравнодушный к каждому, то он живет здесь, витает незримо под потолком, читает написанные за этими столами телеграммы во все эти страшные годы. «Посмотрел и увидел, что все это хорошо», так написано про него? Доволен теперь?

Когда она приехала домой, Этель дала ей почитать свои дневники. Начала писать, когда Берию расстреляли. Но еще раньше повторяла перед сном все, что помнила про детство в Англии, испанскую войну, лагеря. Про своего мужа, с которым она прожила всего три года. Лиза читала с трудом, часто заглядывала в словарь.

Как похоже на ее детство — горячее сердце, ветер флагов, бесконечность впереди, уверенный шаг. Лиза переводила на русский, у них даже появились надежды издать книжку.

Фира привычно посмеивалась: давайте мы все напишем про наши разные детствы, и последняя глава будет одинаковая, называется «Как мы оказались, где оказались, и почему».

— Да, так и напишем! Вот уже можно рассказать про лагеря. Хотя бы намекнуть, что они были. Молодежь интересуется. Солженицына читали?

— Читали. В роман-газете. Прямо так официально читали, товарищ Эсфирь Ханаевна!

— Можно! Ключевое слово «можно». Надолго ли? А как опять загремим?

— Да ладно.

В шестьдесят пятом году Лиза поехала в Москву второй раз.

Решилась подойти к своему дому.

Все такой же огромным серым кубом стоял он у реки, обзавелся неоновой вывеской театра там, где до войны было кино. Оконные рамы теперь покрашены белым. На карнизах, как и раньше, сидели голуби.