Памяти Пушкина

И не в том дело, что с годами он совсем отстал от воспевания подчас прекрасных женских ножек[67] и восходил все к высшим и высшим сюжетам и замыслам, к серьезным работам мысли и вдохновенья.

Нет ничего еще необычного и в том, что Пушкин пережил и «юность живую», и «юность унылую», и «чистые помышления»[68].

В творчестве жизни Пушкина важно было то, что он не физическим и душевным остыванием, а сознательною и упорною работою над собою восходил к нравственному самоусовершению и ценою значительных нравственных усилий и мук извне приобретал подобно Данте как нравственную зрелость, так и зрелость идей и широту созерцания. На самом Пушкине исполнилось то, что уже в пятнадцать лет он считал уделом поэтов:

Их жизнь – ряд горестей, гремяща слава – сон[69]

.

Пушкину пришлось вынести с довольно раннего времени своей жизни ряд тяжелых невзгод. Он пережил много горьких минут уже со времени перевода на юг[70] и стал еще серьезнее со времени возвращения на север, в село Михайловское. И не звучные только фразы то, что он писал в 1828 году, когда приближался к годам зрелости:

Благословен же будь отныне,
Судьбою вверенный мне дар!
Доселе в жизненной пустыне[71]

,Во мне питая сердца жар,
Мне навлекал одно гоненье,
Иль клевету, иль заточенье,
И редко – хладную хвалу[72].

Конечно, во многом из этого был повинен и сам поэт, о чем свидетельствуют его собственные признания, относящиеся к тому же году, в стихотворении «Воспоминание»:

Когда для смертного умолкнет шумный день,
И на немыя стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кишат; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток:
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
Я вижу в праздности, в неистовых пирах,
В неволе, в бедности, в чужих степях
Мои утраченные годы…
И нет отрады мне – и тихо предо мной
Встают два призрака младые…
…и мстят мне оба,
И оба говорят мне мертвым языком
О тайнах вечности и гроба[73]

.

Так поэт выходил из заблуждений, бурь и испытаний жизни нравственно очищенным помыслами «о тайнах вечности и гроба». То не был старческий страх смерти: Пушкину было тогда 29 лет. В нем просто стал говорить сильнее прежнего никогда не глохший в нем голос нравственного сознания, употребляя выражение Л.Н. Толстого, «то свободное, духовное существо, которое одно истинно, одно могущественно, одно вечно»[74]. Правда, и в последние свои годы Пушкин не вполне отрешился от суеты жизни, например от условных понятий о чести, как то показывает его дуэль, и полного обеления ему быть не может[75]. Но все-таки какое огромное расстояние отделяет Пушкина последних лет (приблизительно с начала 30-х годов) от Пушкина в годы по выходе из Лицея до 1824 года. Поэт, любивший светское общество и шумные утехи[76], живший «иначе, как обыкновенно живут»[77], как бы не признававший семейных устоев[78], друг декабристов и вольнодумец, пародировавший церковные песни и обряды[79], сколь далек от Пушкина, признавшего, что «il n’est bonheur que dans les voies communes»[80] (счастье можно найти лишь на проторенных дорогах (фр.). – Примеч. ред.), полюбившего семейную жизнь, мечтавшего поселиться в деревне[81], расставшегося с отрицанием прежних лет и примирившегося искренно с русским самодержавием и императором Николаем без одобрения, впрочем, многих тогдашних порядков![82]