Памяти Пушкина

В области философии не видим возвращения к более или менее отдаленному прошлому и обращения к авторитету прежних мыслителей[101]. Исключение составляло внимание к Канту. При этом философия первой половины XIX века выступила против грубого эмпиризма XVIII века и приобрела трансцендентальный характер. Взамен английского механического деизма и механического атеизма XVIII века немецкая философия XIX века выдвинула учение об имманентности, всеприсутствии Бога в природе и человеке. Французская философия первой половины нашего века была, подобно немецкой, реакцией крайнему материализму конца XVIII века, отождествившему дух и тело и объявившему человека машиной. Крайности прежнего материализма вызвали крайности реакции со стороны спиритуализма, как потом вновь[102] последний стал падать в мнении людей, не желавших становиться «жертвами неукротимой потребности в абсолютном», ищущей удовлетворения в спекулятивных (умозрительных) системах[103].

Ж.-Ж. Руссо

Как нередко отношение к религии и в нашем веке тесно вязалось с решением философских проблем спиритуализма и материализма, так пребывали в зависимости от того же решения и этические учения XIX столетия, состоя в то же время в связи с религиозными, а иногда и эстетическими воззрениями и научными построениями. Независимо от оптимизма и пессимизма и от веры в «добрую натуру» человека или же от утверждения о склонности ее ко злу, держались лишь получавшие дальнейшее развитие филантропические идеи XVIII века. Но при этом постоянно боролись христианское учение об эмоциях спиритуалистически чистого происхождения и о смирении в силу греховности и ничтожества человека, с одной стороны, а с другой – возвеличение прав и достоинств гениального «я», ведшее начало со времени гуманизма и воскресшее с новою силою в индивидуализме XVIII века (Руссо и его последователей) и в «культе героев» XIX века. Устанавливаемую этим культом великую «роль личностей в истории» подрывали все более и более приобретаемые наукой данные, в силу которых человек, привыкший в течение целого ряда веков усвоять себе привилегированное место в системе мироздания, должен был при том новом положении, какое назначает ему в этом мироздании новая наука, смотреть на себя как на бессильную жертву окружающих его жестоких сил и условий, как на ужасную марионетку их. Людям, верящим в медленное, но верное действо научного духа, оставалось ожидать, что этот научный дух приведет к установлению морального равновесия и внутренней дисциплины человека. В числе тех научных данных, которые сводят до минимума историческую роль личностей, видное значение имели наблюдения над исторической жизнию народов и понятия о народных особах, слагавшиеся с последней четверти прошлого века и получившие новый толчок к своему развитию со времени великих потрясений европейской государственности в начале настоящего столетия. Соответственно тому на место индивидуума в XVIII и XIX веках иные стали возводить на пьедестал народ. Отсюда двоякое течение в общественной морали, преобладание в ней либо индивидуализма, либо учения о долге в отношении к обществу.

Подобную же борьбу можно наблюдать и в эстетических учениях XIX века и притом в двух параллелях. В европейских литературах уже с конца прошлого столетия боролись космополитизм и народность, классицизм, с одной стороны, и сентиментальный и романтический культ народности – с другой, включая в последний и увлечение созданиями народного гения масс. Как народному духу усвояли все творчество в области права и государства, так стали говорить и о великом значении масс в создании языка и искусств. Идея о таком значении масс в народном творчестве, намеченная уже во второй половине XVIII века, стала для многих великим открытием и лозунгом XIX века. Новым проявлением того же народолюбия явилась тенденция навязывания поэзии непременно и преимущественно социальных задач. Противоставший ей, также романтический индивидуализм в эстетике привел к т. н. теории искусства для искусства, определенно выступающей у Гёте и затем у романтиков, в особенности французских[104].

Но ближайшая действительность шумно заявляла свои права, и в поэзию самих этих романтиков вторгался неодолимо реализм.